Я прижала его к груди, а он проворчал:

— Могли бы и поспешить. Я тут чуть на фиг не умер.

— Прости. Прости, пожалуйста, — прошептала я.

— Ты кому это? — крикнул брат.

Во дворе через несколько домов от нас лаяла собака и дети плясали под тугими струями, смеясь и подставляя им лица. Земля дрожала от раскатов грома. Мистер Фиск из соседнего дома выскочил, чтобы закрепить парусиновый навес, который бился на ветру и норовил отправиться в полет. А мы стояли посреди нашего сада, не прячась от дождя, и смотрели, как ветер и потоки воды с неба взбаламутили и смешали все, что составляло нашу жизнь, и жизнь нашего дома, и жизнь наших соседей, и только теперь утреннее сонное безразличие вдруг покинуло нас. Вот санки, которые сделал наш отец, и мы брали их в школу, и все нам завидовали; вот призрак старых качелей, на которых мы качались и с которых падали, и еще отзвук нашего плача. Вот на этом газоне мы сыграли бесчисленное множество крикетных и футбольных матчей, и в память о них на нем навсегда остались проплешины. Здесь мы ставили палатку и спали в ней летними ночами, а здесь притаилась сказочная страна, которую мы исследовали. И теперь со всем этим нам придется расстаться навсегда. А когда ветер унес грозу дальше и к нашему кусочку мира пробились первые лучи солнца, появилась она. Ее мокрое лицо показалось из-за забора. Она не улыбалась. Словно уже знала.

— Иди к ней, — сказал бог.

— Почему? — спросила она, не отнимая полотенца от мокрого лица.

В тишине громко тикали часы. Отпустив полотенце, она горестно смотрела перед собой, а я мечтала, чтобы вернулся брат и разогнал эту тревогу и тоску. Стул казался мне слишком жестким. Лимонад — слишком сладким. Прежняя легкость — неловкостью. Все стало другим.

— Почему? — снова спросила она, и ее глаза тут же налились слезами. — Почему? Почему? Почему? Почему? Почему?

Я не знала, что ответить.

— Это из-за меня?

— Нет, конечно. Мама и папа говорят, что так надо.

— Куда вы едете? — спросила она и так стиснула кролика, что он начат вырываться.

— В Корнуолл.

— Я тебя больше никогда не увижу, — сказала она и уронила бога на пол.

— Блин, — буркнул он и спрягался под коробкой.

Она сгорбилась, опершись локтями о колени.

— А как же Атлантида? Мы ведь хотели найти ее вместе.

— Может, она в Корнуолле, — предположила я. — Найдем ее там.

— Нет ее в Корнуолле!

— Почему нет?

— Потому что нет. Это должно быть только наше место. Как ты не понимаешь? Наше, а не общее!

Она начала топать ногами, охваченная злостью, той злостью, которую часто угадывал мой брат, когда играл с нею. Это была особая избыточная энергия, опасная сила, способная превратить любую игру в войну.

— Не бросай меня, Элли, — попросила она. — Пожалуйста, не бросай. Ты не представляешь, что со мной будет.

Что я могла ответить ей? Я только протянула руку. Жест получился глупым и мелодраматичным.

— Я очень люблю тебя, — неуклюже сказала я.

Это прозвучало жалко.

— Нет, не любишь! — крикнула она. — Ты такая же, как они все!

Она вскочила и бросилась прочь из комнаты.

Я бежала за ней до забора, звала, просила остановиться, умоляла, но все напрасно. Она убежала. Передо мной словно захлопнулись ставни, и до самого моего отъезда она будет жить за ними.

Мы ни разу не попросили показать нам фотографии, не пытались расспрашивать о доме, о нашей новой жизни и даже о школах, в которых будем учиться; мы слепо доверились родителям, именно так, как они просили, и позволили им вести нас в неведомое место к неведомой новой жизни. Я стояла на пороге своей комнаты и разглядывала ее; мне было грустно, и я уже чувствовала себя чужой. Я уложила в сумку игрушечного Ориноко — моего любимого вумбла [9] , щетку для волос, фотографии и коробку со всякими пустяками, малоценными, но умеющими пробуждать воспоминания; подумав, я добавила к вещам купальник и солнечные очки, а пластиковые шлепанцы решила не брать, чтобы купить в каком-нибудь прибрежном магазинчике новые. Со всеми остальными вещами я расставалась легко и даже радостно. Тогда я не видела ничего странного в том, что ребенок в возрасте девяти лет и восьми месяцев радуется возможности начать жизнь заново. Я набросила на плечи пляжное полотенце и присела на кровать. Я была готова ехать, оставалось только подождать двенадцать дней и три часа. Я закрыла глаза и услышала крики чаек.

Грузчики сделали все за нас и упаковали нашу жизнь с профессиональной сноровкой. Я заглянула в фургон, перед тем как его двери закрылись, и удивилась тому, как мало мы нажили за все эти годы: составленное вместе имущество казалось скудным и жалким. Там еще не было солидного и тяжелого пианино, не было картин, которые украсят стены, не было толстых ковров, которые положат на холодные каменные полы. Не было торшеров, которые станут разгонять тени в темных углах, и тяжелых викторианских сундуков, в которых будет храниться белье, переложенное мешочками с лавандой. Все эти вещи еще не были нашими, но уже скоро они украсят нашу новую жизнь.

— Пять минут, Элли, — сказал отец, покончив наконец с прощальными рукопожатиями, пожеланиями и шутками.

Я посадила бога в коробку и поставила ее на заднее сиденье, и, перед тем как я прикрыла его одеяльцем, он успел сказать:

— Оставь что-нибудь здесь. Обязательно надо оставить что-нибудь здесь, Элли.

— А что?

— Что-нибудь.

Я схватила брата за руку, и мы бегом вернулись и дом. Наши шаги казались непривычно громкими в опустевших комнатах. Я остановилась и огляделась вокруг. Как легко, оказывается, заканчивается жизнь. Надо просто уехать и все оставить — все, что было твоим домом.

— Пошли, — позвал брат, и я побежала за ним.

Он закрутил крышку на маленькой красной банке из-под печенья и зарыл ее у ограды, в тени дома. Сверху он положил несколько кирпичей и для маскировки набросал грязи и листьев.

— Как ты думаешь, ее когда-нибудь найдут?

— Нет. Ее невозможно найти, если не знать, где искать. Что ты в нее положила?

— Фотографию. А ты?

— Секрет.

— Так нечестно.

— Нечестно, — согласился он и как-то странно на меня посмотрел.