— Смотри! — сказала я и показала на реку. — Рыба!

А мой брат лег животом на причал и осторожно опустил руки в холодную воду. Тень рыбы шарахнулась в сторону. Я смотрела на него, а он — на свое отражение, которое морщилось в лениво бегущей воде. Я услышала, как он глубоко вздохнул. Унылый звук.

— Сколько мне лет? — спросил он.

— Пятнадцать, — ответила я. — Ты еще молодой. Зимородок пролетел у нас над головой и приземлился на противоположном берегу. Я видела такую птицу первый раз.

Было первое мая, И утренний воздух изо всех сил старался поднять мне настроение. Он был веселым и свежим, совсем не похожим на тот, которым мы дышали восемь месяцев назад, когда густой лес со всех сторон подступал к дому, будто тяжелые, темные тучи, никак не могущие пролиться дождем.

Много десятилетий деревья не пропускали в дом света, и скоро сырость начала пропитывать нашу одежду, наши постели, наши тела, и однажды за обедом, через пять недель после переезда, мать объявила ультиматум: либо мы передвигаем дом, либо передвигаем лес, и тогда отец, проявив несвойственную ему решительность, пошел и купил топор.

Топор в его тонкой руке выглядел нелепо и зловеще, но, охваченный жаждой деятельности, он схватил его и бросился к деревьям, отвергнув все предложения помочь или, по крайней мере, купить бензопилу. Это его задача, сказал отец, и он выполнит ее в одиночку. Покаяние — это работа, требующая одиночества, напомнил мне брат.

Постепенно дубовый лес становился все реже, лужайка расширялась, а деревья отступали дальше и дальше от дома, а вместе с ними исчезали мокрицы и комары, и солнечный свет утром проникал в наши окна все раньше и задерживался все дольше, и наконец на лужайке появился первый цветок — кажется, колокольчик. А все эти поваленные стволы скоро превратились в доски, и в полки, на которых стояли наши книги, и в большой стол, за которым мы обедали и ссорились, и в причал, к которому была привязана новая чудесная лодка — подарок нам от родителей на Рождество.

Из-за каменной стены я следила за тем, как отъезжает школьный автобус, и это происходило уже второй раз за неделю. Родители не знали, что меня в нем не было, и не узнают еще очень долго, во всяком случае до тех пор, пока не завершится бесконечный ремонт со всей его пылью и хаосом. Разумеется, им будет что сказать по этому поводу — им всегда есть что сказать, — но меня это не волновало. Они узнают еще не скоро, а этот день принадлежал мне.

Я ушла вглубь леса, туда, где самые старые деревья наклонялись друг к другу и образовывали над головой купол, а воздух под ним дрожал от тысяч невысказанных молитв. Вот уже несколько месяцев я кругами ходила вокруг давно сдружившихся компаний и кружков своих новых одноклассников, смеялась шуткам, которые совсем не казались мне смешными, старательно задумывалась над проблемами, которые меня нисколько не волновали, — и все зря, потому что, едва выйдя за школьные ворота, они поворачивались ко мне спиной. «Наплюй на них», — советовал брат, но у меня не получалось. Мне хотелось понравиться им. Но я была для них чужой. А чужие мало кому нравятся.

Я присела на скамейку, которую отец сделал специально к моему десятому дню рождения, и посмотрела наверх, туда, где ветви деревьев, переплетаясь, совсем закрывали небо. Один раз я пересидела здесь настоящий ливень и вернулась домой совсем сухой. Я достала из школьной сумки письмо и вгляделась в знакомый почерк. Она была левшой, и за буквами на конверте тянулся след смазанных чернил. Я закрыла глаза и представила себе синее пятно на ее мизинце, и ладони, и на лбу, который она трогала в минуты сомнений и неуверенности. Правда, теперь таких моментов, наверное, стало гораздо меньше, потому что у нее появился бойфренд, именно об этом она и писала мне.

Он появился, и из ее письма пропали все упоминания об Атлантиде, и о прошедшем Рождестве, которое она провела у нас, — первое незабываемое Рождество в «Трихэвене», — и мое имя, и наша нерушимая дружба — все это исчезло, уступив место некоему Гордону Грамли из Гантс-Хилла. Это была любовь, писала она. Я опустила письмо и с сомнением повторила слово, которое, по моему мнению, так же мало подходило Дженни Пенни, как, например, «шелковистые волосы». Они познакомились на похоронах, писала она, и теперь он водил ее на площадку, чтобы дразнить мужчину, который из кустов демонстрировал свой член, он провожал ее в школу, и он заплетал ей косички, демонстрируя при этом ангельское терпение. Уже в самом конце письма она между прочим упоминала, что у нее обнаружили диабет. Чувствует она себя хорошо, но теперь ей всегда придется носить в сумке шоколадку. Ты и так всегда ее носила, хотелось сказать мне.

— Значит, школу мы сегодня прогуливаем? — раздался за спиной знакомый голос.

— Нэнси! Ты меня напугала, — строго сказала я.

— Извини. — Она уселась на скамейку рядом со мной.

— Я не хожу в школу по вторникам.

— Вот как? — недоверчиво спросила она и носком пошевелила стоящую у моих ног сумку с учебниками.

— У Дженни Пенни появился бойфренд.

— Правда? Ну и дура.

— Точно, — кивнула я, вытягивая из блузки торчащую нитку. — По-моему, я ее больше не люблю.

— Это почему же?

— Нипочему. Просто так.

— Ревнуешь?

Я потрясла головой.

— Нет, просто хочу, чтобы у меня был друг. — Подступающие слезы жгли мне глаза. — А теперь я стала для нее совсем не важной.

Я пониже пригнулась на переднем сиденье, пока Нэнси ехала по нашей дорожке мимо дома.

— Все в порядке, можешь сесть нормально, — сказала она.

Я выпрямилась; слева желтело поле сурепки, а за ним было невидимое пока море. Ветер трепал мои волосы, хлестал по ушам, и я пила его большими глотками. Теперь мы ехали по узкой асфальтовой дороге, и перед каждым поворотом я нажимала на сигнал, но совершенно напрасно, потому что ни одной машины нам не встретилось — только пожилая леди с собакой: чтобы пропустить нас, им пришлось вжаться в зеленую изгородь. Скоро я съем мороженое, и все будет хорошо; мороженое с двойной порцией шоколадного сиропа, и тогда, возможно, покажусь себе не такой уж плохой.