Мы стояли и смотрели, как в фургон грузят знакомые вещи: маленький серебристый телевизор из комнаты Чарли, его лыжи, большой шкаф красного дерева, французский, по его словам. Брат схватил мою руку.

— Может, он переезжает поближе к нам, — сказал брат, выдавив улыбку.

Мне было нечего ему ответить. Тут из дома показался Чарли и подбежал к нам, оживленный, как всегда.

— Мы уезжаем! — радостно сообщил он.

— В смысле? — спросил брат.

— Мы с отцом уезжаем в Дубай. Меня там уже и в школу записали, — объяснил он, глядя не на брата, а на меня.

Я молчала.

— У отца новая работа. Новая страна. Ничего не поделаешь.

— Ты мог бы остаться и пожить у нас, — сказала я.

— Когда ты уезжаешь? — спросил брат, вытащив изо рта палец.

— Завтра.

— Так быстро. — У меня судорогой свело желудок.

— Вообще-то не очень. Я уже давно об этом знал.

— Почему ты не говорил мне? — тихо спросил брат.

— Не думал, что тебе это интересно.

— Я буду скучать по тебе, — сказал брат.

— Да, — кивнул Чарли и отвернулся. — Знаешь, там очень жарко, — добавил он.

— Здесь тоже жарко, — сказал брат.

— У нас будут слуги, — скачал Чарли.

— Зачем? — спросила я.

— Я мог бы поехать с вами, — сказал брат, а Чарли засмеялся.

Двое рабочих пронесли мимо нас большое кожаное кресло и с грохотом поставили его в фургон.

— Почему ты смеешься надо мной? — спросил брат.

— Он и вправду мог бы поехать с тобой, — вмешалась я и взяла брата за руку, — если бы ты захотел. Всего-то и надо — позвонить по телефону.

— Я спрошу отца, и если он разрешит, ты как-нибудь сможешь приехать ко мне в гости. Как тебе такая идея? — спросил Чарли и сложит руки на груди.

— Да пошел ты! Я лучше умру. — Брат повернулся и чуть не бегом двинулся по улице прочь.

Мы шли чересчур быстро для такой жары, и я никак не могла понять, что катится у брата по лицу: пот или что-то другое. Скоро я совсем отстала от него, потому что ноги отказались двигаться, и мне пришлось присесть на низкую каменную стенку, влажную оттого, что на нее попадала вода из поливалки. Я ждала, что в окне вот-вот появится сердитое лицо и меня сгонят с этой частной стенки, но ничего не произошло, а скоро я услышала его приближающиеся торопливые шаги. Я не глядела на него, потому что мне было наплевать и я ненавидела его, ненавидела его предательство. Он сел рядом со мной.

— Что надо? — спросила я.

— Не знаю, — сказал Чарли.

— Тогда уходи. Ты идиот, идиот, идиот.

— Элли, послушай…

— Идиот.

— Я просто хотел нормально попрощаться, — сказал он, а я повернулась и со всей силы двинула его кулаком.

— Прощай!

— Черт, Элли! Ты зачем это сделала? — спросил он, потирая ушибленное плечо.

— Если ты не понимаешь, значит, ты еще глупее, чем кажешься. — Я опять ударила его в то же место.

— Зачем ты это делаешь?

— Затем, что ты не должен был так поступать с ним.

— Мне приходилось быть осторожным. Понимаешь, мой отец… Он все время следит за мной, он ненормальный. Ты объясни ему это вместо меня. Скажи ему… что-нибудь хорошее.

— Пошел ты! Сам скажи.

Я вскочила и побежала вверх по улице, вдруг почувствовав себя обновленной и полной сил. Другой.

Если бы всего на несколько прекрасных минут родители смогли остановиться, замолчать и побыть в тишине, они наверняка услышали бы, как разбивается на кусочки сердце их сына. Но в то время они не слышали ничего, кроме шелеста волн, набегающих на корнуолльское побережье, и щебета птиц в нашем будущем саду. Поэтому собирать брата из осколков, в которые он превратился, воскрешать его душу, вытаскивать из-под подушки его бледное, опухшее от слез лицо пришлось нам с Нэнси. Мир обманул его: он любил, но не был любим. Даже у Нэнси не хватало слов, чтобы объяснить и утешить. Она знала, что такие удары неизбежны в жизни, но он был еще слишком молод для них.

Начались каникулы, мы переехали к ней на площадь Чартерхаус-Сквер, каждый день ходили по музеям, картинным галереям и кафе, и постепенно брат стал пробуждаться от своей мрачной апатии, раны начали заживать, он вновь почувствовал интерес к миру, заново научился радоваться июльскому солнцу и в конце концов согласился дать жизни еще один шанс.

— Когда ты поняла про себя? — спросил он у Нэиси, когда мы по набережной Темзы шли к Саут-Бэнку, где собирались посмотреть старый черно-белый фильм.

— Наверное, я была немного постарше тебя. Лет в шестнадцать, может быть? Не помню. Я очень рано поняла, чего я не хочу, а поскольку того, чего не хотела, мне доставалось выше крыши, выбор, в общем, был небольшой.

— Но ведь так жить тяжело, да? Скрываться, врать. Противно.

— Тогда не скрывайся, — сказала она, — и не ври.

— Иногда я жалею, что не такой, как все, — признался брат.

Нэнси остановилась перед ним и засмеялась:

— Не болтай, ничего ты не жалеешь! Ты бы никогда не согласился быть таким, как все. Не обманывай себя, дорогой: гомосексуализм — твое спасение, и ты сам это понимаешь.