Он не дошел метров тридцать, когда от машины отделился человек и двинулся ему навстречу. Сердце у Петра дернулось тревожно. Что-то будет сейчас! И все-таки не повернул обратно и даже не остановился. Поистине в нем сегодня дух противоречия!

Подошел толстый, небритый, в рубашке навыпуск нацмен и сунул в руки большой с пластмассовыми ручками кулек.

— Что это? — машинально приняв кулек, спросил Петр.

— Мандарины. Не видишь, да — а-а?

— Зачем?

— Иди в контора, кушай. — И толстый грузин повернул обратно.

Петр растерянно стоял, протянув ему пакет с мандаринами.

— Эй!.. Возьми свои мандарины! И скажи, что вы грузите?..

Грузин вернулся.

— Слушай, дарагой! Что сейчас — зима, лето?

— При чем тут зима, лето?

— А при том, что гдэ ты летом видал мандарины? А? Нигдэ. Я тебя угощаю мандаринами. Понимаешь? Уважят нада!..

— Слушай, — начинал уже сердиться Петр, — возьми свои мандарины, и мотайте отсюда, пока я вас не задержал!.. — Петр наддал шагу, ликуя, — ага, боишься, воришка! Но грузин вдруг вернулся. Подбежал и сильно пихнул Петра в грудь. Петр упал’навзничь и ударился затылком о дубовую плаху. Да так сильно, что потерял сознание на какое-то время. Очнулся, повел глазами туда — сюда, не понимая, почему над ним, глядя прямо в глаза, висит яркая полная луна. Он повернул голову, скосил глаза и увидел рядом белеющий пакет. Вспомнил, что с ним произошло. Попробовал подняться, но от усилия тупая боль пронзила затылок и ударила в голову. Тогда он повернулся на бок, потом на живот. И уже с живота поднялся на колено здоровой ноги, подполз к ближнему штабелю, ухватился за край доски и кое-как поднялся на ноги. Глянул в сторону цеха: в окнах свет, гудят станки, визжит циркульная пила, темнеет широкий зев двери склада готовой продукции — и нигде ни души. Как ни в чем не бывало. Петр наклонился; поднял кулек, несколько мандаринов выпало, он с трудом поднял их, борясь с болью в затылке. Оглянулся на светлые окна цеха и поковылял на свой «сторожевой пост», издеваясь мысленно над собой: «Ото сиди в конторе и не суйся не в свое дело! Лучше будет!.. Такова силяви! Будешь знать, как противоречить Карлу Марксу. Собственность-то общественная…»

В конторе Петр высыпал содержимое кулька в корзину для бумаг и неожиданно обрадовался — мандаринов было килограммов пять, не меньше. Да крупные!

— Во! — обратился он к Карлу Марксу, — «уважят нада»!.. Это Ляльке радости — полные штаны! Алешке отнесу. Нет, позову к себе, угощу. Пусть полакомится, да и привыкает к нам. Заберу я его все-таки у Ольги. Ей свободнее будет, пацану лучше… Так что, уважаемый Карл Маркс, не знаю как тебя по батюшке, — не бывает худа без добра. Вишь, какой грузин попался? Угостил мандаринами. Среди лета! «Уважят нада»! Гуля тоже обрадуется. Я, конечно, не скажу, как я их раздобыл. Скажу, привезли грузины, купил. Почему летом? Скажу, есть такой летний сорт у добрых людей. Улавливаешь мысль? Не улавливаешь. Поясняю. Если вдуматься, то грузин этот пузатый сделал доброе дело. Во — первых, он не огрел меня палкой или доской, хотя под рукой было. Во — вторых, угостил мандаринами. А в — третьих, подумай только, как он готовился к этому моменту. Он же заранее, выезжая из своей Грузии, приготовил эти мандарины, чтоб угостить меня, если я сунусь. Предусмотрительный! И заметь — задумано-то как, не от зла, не от жестокого сердца, а от доброй души. Вот что ценно! «Уважят нада»! Он прекрасно понимает, что абсолютное большинство людей на моем месте рассуждают так: не мое, государственное? Значит — ничье. И если человек берет ничье, да еще при этом угощает мандаринами, — благодарить надо. А я погнался за ним. Да разве для этого меня сюда поставили? Безногого. Меня для того и поставили, чтоб не гонялся за людьми. Чтоб все было тихо, мирно. Грузин это понимает, все понимают! А я… Сплоховал. Потому как дух противоречия на меня сегодня накатился. А все ты! Вернее, твое учение! Вот приснилось мне, что учение твое от озлобленности. А? Хмуришься, не согласен? Тогда скажи мне, почему у всех народов, которые пошли по твоему учению, такая злоба в сердцах? Вон в Румынии Чаушеску с женой даже грохнули. А? Почему? А почему у тех, кто не поддался на твое учение — достаток и уважение к труду? Почему? Потому что твое учение от озлобленности. Вот давай твое учение немножко пересмотрим. Давай исходить из любви к ближнему. Вообще из любви. К примеру, я люблю женский пол. Это означает, что я способен любить. Правда, это у меня не от какого-нибудь там учения, а просто от природы. Таким меня мама родила. Но не в этом дело. Дело в том, что у человека надо пробуждать способность любить. Главное в человеке — это способность любить. Все остальное приложится, придет само собой. И здравомыслие, и добродетель, и сострадание, и желание понять другого… Любовь располагает человека к объективному мышлению. Любовь — это двигатель доброй воли. Любовь — это главный стержень человеческого бытия. Ось, вокруг которой вращается Вселенная. И ты это знаешь прекрасно. Потому, что ты любил свою жену, своих дочерей, любил жизнь. Но ты ненавидел людей. И эта ненависть у тебя была сильнее, чем любовь. Эта ненависть и продиктовала слова: «уничтожение частной собственности, религии и семьи». Уничтожение самого святого, что составляет жизнь человека!.. Хорошо. Давай начнем с тебя. Давай твою жену, твоих дочерей сделаем общими женами. А? Что ты на это скажешь? Или давай собственность твоего любимого сподвижника Энгельса пустим по ветру, сделаем его нищим и присоединим к пролетариям всех стран. А? Да тебе же первому кусать станет нечего! Ибо ты частенько жил за счет его частной собственности. Или давай уничтожим твою религию, твою веру в твое учение. А? Что от тебя останется? Так что ты меня извини, уважаемый Карл Маркс, но ты не с того конца начал. Надо бы посмотреть с другого конца. С любви к тому, чем владеешь, с любви к тому, во что веришь, с укрепления семьи. Может, и жизнь тогда по — иному засветится. А то ведь уже и землю скоро разрушим от ненависти и нелюбви вселенской. А твоего Энгельса стыдно читать в «Происхождении семьи, частной собственности и государства». Прямо беда! Ему все видится через ж… Все ему не так, все ему не то. А вот раньше в древности, в дикости — это да! Когда внутри какого-то там племени «господствовали неограниченные половые связи, так что каждая женщина принадлежала каждому мужчине и равным образом каждый мужчина — каждой женщине». Или его эта издевочка: «И если строгая моногамия (подчеркнуто мной — В. Р.) является вершиной всяческой добродетели, то пальма первенства по праву принадлежит ленточной глисте,

рая в каждом из своих 50—200 проглоттид, или члеников тела, имеет женский и мужской полный половой аппарат и всю свою жизнь только и делает, что в каждом из этих члеников совокупляется сама с собой».

Ничего себе! Ученейший человек с мировым именем этак вот сопоставляет человека с ленточной глистой. И в чем? В любви. Нет, не от доброго сердца все это. И не от большого ума намекать нам, что не только брат с сестрой могут совокупляться, но и родители с детьми. Извини меня, уважаемый Карл Маркс, но вся эта заумь твоего дружка мне не по душе. И уверен — Гуля это тоже не примет. Вот Ольга — эта глиста маринованная, — если ей дать прочитать «Происхождение семьи…» — она обрадуется. Потому что из тех, кто уже нацелился уйти в первобытное существование. Кто жаждет вернуться в состояние одноклеточного. Вот так! — Петр закрыл и отодвинул от себя том избранных произведений Карла Маркса и Фридриха Энгельса. — Закушу-ка я мандаринами, да и прикорну. До утра еще далеко. — Он стал сдирать кожуру с мандарина. Контора наполнилась свежим бодрящим ароматом.

Утром начальник появился рано. И Петр не удержался. Потрогав ушибленный затылок, доложил:

— Были тут какие-то ночью, грузили машину чем-то, возле деревообрабатывающего цеха.

— Да это… — уронил начальник глаза. — С Армении, с района бедствия…

— Вот. Угостили, — показал Петр кулек с мандаринами.

— Да? — удивился начальник. Заглянул даже в кулек, — Ну и прекрасненько!..

Петр пожал плечами и пошел на «пятачок» к котлопункту, где останавливается «вахта» с рабочими. Дожидаясь автобуса с рабочими и Гулю, чтоб угостить ее мандаринами, Петр обкатывал мысль, пришедшую в голову: надо завести собаку и брать ее с собой на дежурство.

Какую? — это вопрос. Маленькую шавку, чтоб будила, когда кто появится на складе с недобрым намерением. А что толку? Ну разбудит. Ну увидит он воришек, ну крикнет им, чтоб убирались. А они все равно возьмут свое и унесут. Большую надо! Овчарку. Да научить ее гонять посторонних. Или бердану попросить у директора. Чтоб не пихались хоть, как этот пузатый грузин. Хорошо — обошлось, — Петр потрогал затылок, — а мог треснуться так, что и душа вон…

В котлопункте гремели уже посудой повариха Мотя и ее помощница Манюня. Варят, наверное, кислые щи свои, от которых кишки сводит; да тефтели, из которых жир течет. Правда — дешево. Да с голодухи, да еще когда поработаешь — все идет. Но иной раз — вот где эта кулинария! Поперек горла. И что за организация — этот ОРС? «Обеспечь Раньше Себя, Обеспечь Родных Своих, Остальное Рабочим Скорми»? Точно! Убожество и тащиловка на высочайшем низком уровне.

Гуля обрадовалась мандаринам. Выхватила из кулька пару. Остальные велела нести домой, угостить Ляльку и обязательно Алешку. Совсем парень скис. Видела сегодня возле конторы леспромхоза: грязный, худой…

Петр попросил шофера автобуса остановиться возле железнодорожной станции. Слез, перешел по пугям, взобрался по ступеням на привокзальную площадку и заковылял к конторе. Надо зайти к директору, поговорить насчет берданы.

На привокзальной площадке огинался поселковый ничейный пес — здоровенная, с теленка, овчарка — со странной кличкой Гугу. И кличка у пса была странная, и сам пес со странностями. Какой-то блаженный. Мало того, что ничейный, бродячий, но еще удивительно компанейский — со всеми дружил, со всеми запросто. Вдруг подойдет и сядет рядом. Смотрит в глаза. Будто поговорить хочет. Заговоришь с ним — он целый день будет ходить за тобой. Вроде как в друзья набивается.

Или подойдет к компании ребят или мужиков, втиснется меж ног и стоит. Слушает, ушами поводит. Вот только не скажет свое слово. Если ребята начинают ржать неприлично, так, чтоб никто не сомневался, что им смешно, он начинает «гудеть» трубным своим голосом: «Гав! Гав!» Но получается у него — «Гу! Гу!»

Он целыми днями бродит по поселку. Его можно видеть на станции, возле Дома культуры, в магазине, в конторе и даже в предбаннике в бане. И никто его не гонит. Потому что везде он свой. Потому что он совершенно безобидный, никого никогда не трогает. У него очень выразительный взгляд. Посмотрит и как будто скажет: «Все ясно…» А еще не трогают его потому, что у него заслуженное прошлое. Говорят, будто он служил на границе, задержал нескольких нарушителей, а когда убили в перестрелке хозяина, он ушел с заставы и больше не вернулся туда.