Иногда Мирон поднимался на Сторожевую гору. Там всегда дул ветерок, разгоняя гнус, а просторы сверху открывались – дух захватывало! Между подковой Саян-камня на юге и темными лесами, обнявшими ее с севера, на сотни верст раскинулась кыргызская степь: бурая от палящего зноя, с серебристыми метелками ковыля, с редкими березняками на белесых сопках, с оплывшими курганами-могильниками, на которых, как в хороводе, застыли плоские красноватые камни. Немые сторожа забытых могил.

Сверху степь, будто кровяными жилами, пронизана темными линиями. То заросшие травой древние оросительные каналы. А в ближних горах – обвалившиеся копи. В незапамятные времена в них добывали серебро, золото, медь. На противоположном берегу Енисея обнаружили выходы каменного угля и плавильные ямы…

«Богаты земли Чаадарского улуса, – думал Мирон, оглядывая из-под руки дальние дали. – Едва ли не богаче, чем Урал. Но сколько лет пройдет, прежде чем к этим богатствам можно будет подступиться? Пока не придет мир в эти края, стоять копям заброшенными, а каналам и дальше тонуть в песках, зарастать травой. Грустно сознавать, но нет в этом мире ничего вечного и постоянного, кроме бренности…»

Мирон подолгу сидел на теплом камне, задумчиво глядел вдаль. Внизу плескался сонной волной о берег Енисей, шепталась листва на прибрежных ивах, а высоко в небе, распластав крылья, кружил огромный орел. Князь подолгу смотрел на него. А вдруг Айдына тоже наблюдает за могучей птицей?

Ни орел, ни седые камни, ни древний ковыль – никто не мог ему подсказать, что произошло с Айдыной. Почему не дает знать о себе? Или все забылось, стоило ей удрать из острога? И не только удрать, а прихватить кинжал, которым зарезали ее отца. Видно, решила найти убийц и свести с ними счеты. Или потому и стащила клинок, что знала этих убийц?

Мирон терялся в догадках, терзал себя думами. Но не было рядом никого, кому бы он решился поведать о своем беспокойстве и сомнениях. А позже и вовсе возникла тревога: вдруг Айдына готовит нападение? А его любовь ровно ничего для нее не значит!

Наконец решил отправить в тайгу два небольших отряда лазутчиков. Вожаками назначил Захарку и Игнатея. Бывший лакей светился от счастья, гордый столь важным поручением. Игнатей же радости не выказывал. Лишь скреб в лохматом затылке громадной пятерней да задумчиво кряхтел.

Силкера на этот раз Мирон оставил при себе. Лазутчики редко где верхами ходили, больше пешком да ползком, – калеке того не вынести. А кыргыз, узнав о том, что его не берут по причине увечий, похоже, расстроился. Но виду старался не подавать, лишь сверкал завистливо единственным оком на готовившихся к походу казаков.

И Захарке, и Игнатею велено было поймать пару-другую кыргызов, чтобы передать с ними устное послание Айдыне да отыскать местных башлыков и вступить с ними в переговоры. С появлением русских чаадарские кыштымы спешно откочевали вглубь земель. То ли и впрямь ожидалось нападение на острог и Айдына собирала войско, то ли просто опасались за свои жизни? Все это очень не нравилось Мирону. Приближалась осень, но местные народцы до сих пор не удалось обложить данью. А он должен вернуться в Абасугский острог с собранным ясаком. Не привезет урочную рухлядь – не видать ему краснокаменского воеводства как своих ушей.

Перед уходом лазутчиков в тайгу Мирон позвал Игнатея и Захарку к себе, чтобы дать им наказ вести себя осмотрительно, на рожон не лезть, а коли случится встреча с кыргызами или их данниками, первыми драку не затевать…

– Получится ли какого башлыка под русскую саблю преклонить и данью обложить, в пояс вам поклонюсь, – говорил Мирон. – Но велю брать ясак ласкою, без зла и разбоя. Станем гнуть да ломать ясашных людей, ничего кроме вреда не обретем.

– Как велишь собирать рухлядь, батюшка? С души, с дыму или с лука? – спросил Игнатей.

– Собирай без убытка казне, но народец ясашный от нас не отгоняй. Себе бери, но им тоже по нужде оставляй, не то с голоду помрут.

Игнатей покачал головой, сурово глянул на Мирона.

– Ласкою рухлядь собрать невозможно. Хаживал я по Алтаю и сиверам долгонько! Во как всего навидался!

Он чиркнул себя ладонью по горлу.

– Шальные людишки повсюду, непутевые! Шляются с места на место, с реки на реку, с зимовья на зимовье, то по степи скачут, то в тайге прячутся. Ищешь их, ищешь, да так и не найдешь никого, чтобы ясак взять. Токо доглядчики доложат, что стали вчерась табором в Улугчуле, а ныне глянь – их уже нет. Люди кочевые, где хотят, там и бродят. А за Чулымом, на болотах, народ вовсе дикой: привезли ясак, побросали соболей и лис на речной лед и мигом откочевали. Нашелся один храбрый, да и тот побоялся к нам на зимовье зайти – связки рухляди подавал в окно на шесте. Мы, чтоб не спугнуть его, из избы не показались, а отдарки через заплот метнули. Два котла, да острогу, да вешала для рыбы…

– Ласковое слово кости ломит, – не сдавался Мирон. – Мы вам по дюжине казаков дали – расторопных, не воры. По землям этим проедете, все разузнаете, сакмы натопчете, тогда иной разговор поведем. Отправлю вдругорядь с вами отца Ефима. И пить пьет, как бес, а зажирел – глаз не видать. Кыргызов и данников их надобно крестить, молитвам учить и в служивые люди верстать. Говорите всем: кто в нашу веру перейдет и служить намерится в острог, того я от дани освобожу да еще жалованье платить буду. Особо на башлыков давите. Кыштымы нашу сторону возьмут, тогда и с кыргызами управимся…