Недалеко от орудия вырыла себе окоп и я, застелив его соломой, легла. Но, несмотря на усталость, уснуть не могла. Всматриваясь в звездное небо, с жадностью вдыхала освеженный ночной прохладой воздух, думала о муже, о дочке… Мысли мои прервал чей-то басистый хрипловатый голос:

— Видишь, бросил, тяжелая стала, а теперича до мене: дай, мол, землячок, лопаточку.

— Да чего тебе, лопаты жаль, что ли? — робко возразили ему.

— Что тут за спор? — строго спросил кто-то третий.

— Да как же, товарищ лейтенант, — продолжал возмущаться первый хриплым басом. — Вот эта молодежь, беспечная, ленивая: как на марше, то, значит, и лопата не нужна — важка. Я ему говорил — не кидай. Нет, кинул, а теперича до мене, дай, ему свою.

— Правильно, не давай, проучи его, — бросил наш командир взвода — я узнала его по голосу — и пошел дальше.

«Бывалый пехотинец, — подумала я, — наверное, недавно мобилизован, старый солдат».

— Так она же сломалась, — несмело оправдывался второй, молодой.

Я выглянула из окопа.

— Почини, а не кидай, — наставительно продолжал первый, усердно подравнивая коротенькой пехотинской лопатой стены своего окопа, а второй, молодой, стоял у бруствера, виновато нагнув голову.

«Вредный, — выпрыгивая из окопа, подумала я, — лопаты ему жаль» — и, не вытерпев, сказала:

— Нехорошо так, нужно товарищу помочь.

Басистый усмехнулся:

— Вот еще защита! Лодыря пожалела, сестра?

— Видишь, — подбодрившись, укоризненно заговорил второй, — даже со стороны люди жалеют меня, а ты свой, земляк называется.

— Да то разве жалеют? — усмехнулся старший, старательно маскируя сырую землю бруствера соломой. — То балуют тебя, а вот я жалею. Я жалею, — еще раз повторил он, — кодась накроет немец артналетом, а тебе и закрыться нечем, ногтями будешь царапать и выгребать землю, чтобы голову свою спрятать, — тогда запомнишь, что пехотинцу не можно без лопаты, не будешь кидать ее другий раз.

— Не давай ему, старина, ни за что не давай лопаты, — насмешливо кричал Юшков из своего окопа.

Артиллеристы дружно засмеялись.

— Не дам, не дам, — настойчиво твердил солдат.

Меня рассердило его упрямство, и я решила выручить молодого бойца. Достав из своего окопа лопату, протянула ему:

— Возьмите мою, товарищ боец, принесете.

— Вот спасибо, сестра, — с благодарностью взял он лопату.

— Спешите, скоро рассвет, — крикнула я ему вдогонку.

Упрямый мой сосед еще долго бурчал, а я улеглась на дно своего неглубокого окопа и быстро уснула.

Разбудил меня густой, потрясающий землю гул.

Светило солнце. «Танки, — подумала я, выбираясь из окопа. — Но почему все в щелях?» И, подняв глаза кверху, поняла, что это авиация врага. Через секунду все небо потемнело от самолетов.

— В щель! — крикнул мне командир орудия Наташвили.

С завывающим ревом пикировали и кружились над нами фашистские самолеты, сбрасывая тонны металла, но главный удар они наносили нашим тылам, находившимся позади нас, в лощине. Скопившиеся там лошади, подводы, кухни, автомашины — все было разбито и уничтожено в течение нескольких минут. Потом свой огонь самолеты с зловещими черными крестами перенесли на нашу передовую. Казалось, что вся земля поднялась к небу.

Лежа на дне окопа, я замерла от страха, соображая, что бы предпринять. Рвавшиеся неподалеку бомбы так сотрясали землю, что стенки моего неглубокого окопчика дрожали и рушились. Над окопом со свистом пролетали осколки, и тут я поругала себя, что мелко отрыла окоп. И тут же с возмущением вспомнила, что молодой боец не вернул мне лопату. Видимо, старый солдат был прав, — не так еще надо ругать за халатность…

Хотела подняться, чтобы окликнуть бойца, взявшего лопату, но взрывной волной меня снова прижало к земле. Достав из кармана перочинный нож, не подымаясь, стала ковырять стену окопа у изголовья, выгребая пальцами землю…

Взрывы бомб, трескотня пулеметов, завывание сирен самолетов, крики и стоны раненых сливались в сплошной неумолкающий гул.

Наконец самолеты улетели. Но не успели санитары собрать раненых, как лежавшая впереди пехота заволновалась. Послышались команды, пулеметчики припали к пулеметам, из ближайшего окопа кто-то крикнул тревожно:

— Танки, танки идут!

Пэтээровцы вскинули ружья, с фланга захлопотали пушки.

Приложив ладонь к глазам, выглянула из окопа и я. Из села по широкой дороге, скрежеща гусеницами и поднимая пыль, двигалось двадцать семь приземистых, серых, как черепахи, танков. Когда они подошли ближе, огонь нашей обороны сосредоточился на головных машинах. Тогда колонна стала медленно разворачиваться и стальной стеной двинулась на нашу оборону, стреляя на ходу из пушек. Снаряды начали рваться позади нас, сотрясая землю.