Джекоб Уэлз расхохотался, когда журналист рассказал ему об этом инциденте.

— Узнаю парня, — сказал он, — его поступки не менее оригинальны, чем его внешность. Борг не принадлежит к породе общественных животных. Он прожил в стране больше лет, чем может насчитать знакомых. По правде говоря, я не думаю, чтобы у него нашелся хотя бы один друг во всей Аляске, даже среди индейцев, несмотря на то что он порядком терся среди них. Они прозвали его Джонни Болиголова, но Борга с таким же успехом можно было окрестить Джонни Проломиголову, потому что он очень вспыльчив и тяжел на руку. Вспыльчив! Как-то между ним и агентом Полярного города возникло какое-то маленькое недоразумение. Джонни был прав, агент ошибся, но он с места в карьер объявил бойкот Компании и целый год питался черт знает как. Я случайно столкнулся с ним на станции Танана, и он только после долгих объяснений согласился снова покупать у нас.

— Девушку он вывез с верховьев реки Белой, — рассказал Сэн Винсенту Билль Браун. — Уэлз воображает, что он первый побывал в тех местах, но Борг мог бы дать ему немало очков вперед по этой части и посадить в калошу. Он еще много лет назад забирался туда. Да, странный человек! Не хотел бы я жить с ним под одной кровлей.

Но эксцентричность хозяина не пугала Сэн Винсента, ибо он почти все свое время проводил на Расстанном острове в обществе Фроны и Курбертэна. Раз, однако, он совершенно неожиданно столкнулся с ним.

Два шведа, охотившиеся за тремя белками на другом конце острова Рубо, остановились около жилища Борга, чтобы прикурить и погреться немного на открытой полянке перед срубом. Сэн Винсет и Борг занимали их, причем последний ограничивался, по обыкновению, односложными замечаниями. Позади, у дверей хижины, Белла стирала белье. Самодельная и неуклюжая лохань, к тому же до половины наполненная водой, была чересчур тяжела для женщины. Корреспондент заметил, что она выбивается из сил, стараясь поднять громоздкую посудину, и быстро направился к ней на помощь.

Взявшись за лохань с двух концов, они понесли ее немного дальше, чтобы вылить воду в том месте, где начинался уклон вниз. Сэн Винсент поскользнулся на талом снегу, и мыльная вода расплескалась по земле. За ним поскользнулась Белла, а затем поскользнулись оба. Белла фыркнула и расхохоталась, Сэн Винсент тоже рассмеялся. В воздухе пахло весной, и жизнь казалась необыкновенно приятной и радостной. Только скованное зимним холодом сердце могло отвергнуть улыбку в такой день. Белла снова поскользнулась, попыталась удержаться, но все-таки шлепнулась на землю. Оба весело рассмеялись, и корреспондент протянул руки, чтобы помочь ей встать. Одним прыжком Борг очутился между ними. Он резко разъединил их руки и оттолкнул Сэн Винсента так, что тот отлетел шага на два и едва устоял на ногах. Затем снова повторилась сцена, разыгравшаяся раньше в хижине. Белла, съежившись, ползала в грязи, а ее повелитель, замерев в грозной позе, возвышался над ней.

— Эй, вы, послушайте, — обратился он к Сэн Винсенту сдавленным шипящим голосом. — Вы спите под моей кровлей и готовите себе еду на моем очаге. Этого достаточно. Оставьте мою бабу в покое.

После этого все пошло по-прежнему, как будто ничего и не происходило. Сэн Винсент обходил Беллу за версту и игнорировал ее существование. Но шведы, вернувшись на свой конец острова, со смехом вспоминали эту тривиальную сцену, которой суждено было сыграть в будущем трагическую роль.

Пришла весна и охватила землю волной теплой, мягкой ласки; пришла, как по волшебству, и не уходила, точно забывшись в мечтательной дреме, в ожидании того мгновения, когда ее сменит торжествующе знойное лето. На низинах и в долах уже не видно было снега; он гнездился только на северном склоне изъеденных ледниками гор. Ледяной покров всюду уже таял; горные потоки бурно ревели. Солнце с каждым днем вставало все раньше и раньше и заходило все позднее и позднее. В три часа ночи уже чувствовался предутренний холодок и начинало светать; в девять вечера еще продолжались мягкие сумерки. Скоро уже солнце начнет описывать по небу золотой круг; скоро полночь превратится в яркий полдень.

Ивы и осины давно уже покрылись почками и теперь понемногу облачались в свежий, светло-зеленый убор; по стволам сосен и елей поднимались весенние соки. Мать-природа, вздохнув, пробудилась от зимнего сна и торопливо принялась за свои дела. В хижинах по ночам трещали сверчки, а днем из всякого дупла, из каждой расщелины в скалах выползали на солнышко комары — крупные, шумливые, но безвредные создания, успевшие еще летом произвести на свет многочисленное потомство; замороженные, они проспали всю зиму, а теперь эти старцы проснулись и зажужжали, словно юнцы, не сознавая, что они уже обречены на вторую, на этот раз окончательную, смерть. Из недр оттаявшей земли выползали всякие существа — ползающие, летающие, порхающие; и все они торопились жить, достигнув зрелости, произвести себе подобных и затем исчезнуть. Ведь все они хорошо знали, что им дается лишь короткий срок: только-только пахнёт теплом, а затем снова наступят бесконечные, суровые морозы; так где уж тут время терять!

Береговые ласточки рыли свои длинные туннели в мягкой глине, окаймляющей реку, а красногрудки заливались на заросших сосной островах. Где-то наверху настойчиво постукивал дятел, а в самой чаще леса куропатки-самцы издавали громкое «бум-бум» и важно выступали в сознании своего мужского достоинства.

Один Юкон еще не принимал участия во всей этой лихорадочной деятельности. Река по-прежнему развертывалась на протяжении многих тысяч миль, холодная, безжизненная, со строгим, неулыбающимся ликом. Перелетные птицы, мчавшиеся с юга длинными вереницами и порой сбивавшиеся в нестройные кучи из-за сильного ветра, опускались на землю, тщетно ища не покрытой льдом воды, и затем бесстрашно пускались дальше, на север. Унылый ледяной покров тянулся сплошь от одного берега реки до другого. Правда, кое-где вода прорывалась и выступала поверх льда, но ночи были морозные, и она к утру снова замерзала. Существует предание, будто однажды Юкон так и не вскрывался в продолжение трех лет; надо признаться, что этому преданию не так уж трудно поверить.