«Глупости, глупости, — плела она дальше свои мысли, поправляя непокорные пряди, которые выбились во время танцев и теперь, когда она обмахивалась кружевным платочком, порхали вокруг раскрасневшегося лица. — Я, несомненно, сделала ошибку, и если папа с мамой узнают, то выйдет большой скандал… Ой, боже, только бы не узнали! Но уж раз я совершила такое безумство, так хоть бы повеселилась, а то взяла и этим признанием испортила все. Вторая глупость с моей стороны И добилась того, что кавалер бросил меня. Ах, все равно! Цела своей я так и так достигла. На меня обратил внимание молодой человек. Значит, кому-то я все же кажусь красивой…» Милая кроткая улыбка скользнула у нее по губам.

И ведь не какой-нибудь последний парень обратил на нее внимание, а самый красивый! Карие глаза, тонкие изящные усики. Мари снова подумала, что уже видела где-то этого молодого человека. И поэтому разыскала его взглядом. О, только поэтому! Стоп, есть, вспомнила! В иллюстрациях к «Прекрасной Илонке» Верешмарти [77] нарисован точно такой же охотник, который оказался потом королем Матяшем.

Хоть и угадала, но невольно продолжала следить глазами за молодым человеком. Потом поймала вдруг себя на этом глупом любопытстве и устыдилась, покраснела до ушей, но в тот же миг (вот что подозрительно!) нашла себе оправдание и заткнула рот сидевшему в ней маленькому судье. Да что ж тут такого? Ничего нет особенного, если в чужой толпе ее заинтересовал тот единственный человек, которому она понравилась. И ясно, что он ближе всех стоит к ней… вернее, стоял… А впрочем, кто его знает. Разве он не может вернуться?

Итак, она уже ждала его. Ждала, сама не ведая, что ждет. А Фери холодно и равнодушно блуждал в толпе, появляясь то тут, то там. Он поговорил немного с Брозиком, потом с Репаши, с последним даже чокнулся, тем временем к ним подошла дочка Репаши, та самая, с искристыми глазами, они познакомились, немножко побеседовали, посмеялись. Какое же беспокойство охватило в этот миг Мари Тоот! Ей тотчас захотелось пойти домой, но не хватало сил подняться с бочонка.

Она пыталась не думать про охотника, но это не удавалось — взгляд ее почти невольно останавливался на нем и провожал повсюду. Она увидела, как он отошел от дочки Репаши (ну, слава богу!), и почувствовала облегчение; теперь охотник остановился прямо перед шеренгой девушек и устроил смотр, чтобы выбрать себе партнершу для танцев. Долго, долго, колеблясь и сомневаясь, поглядывал туда-сюда, потом, не найдя никого, опустил правую руку, которой принято подзывать девушек, и прошел мимо них, заложив руки за спину. Так прошел он и мимо Мари, погруженный в свои мысли и будто даже не заметив ее, но вдруг обернулся и как бы случайно окликнул:

— Ну что, отдохнули уже? Сердце Мари бурно забилось, но она не посмела в этом признаться даже себе.

— Почти, — ответила она.

— Потанцуем немножко? — спросил он, улыбнувшись.

— Что ж, пожалуйста, — ответила девушка сдавленным голосом и поднялась со своего места.

На бочонок тут же села Агнеш Шювегярто. Ности начал танцевать, но едва успел раз-другой покрутить Мари, как шельма Пали Губа лихо вскинул на ореховое дерево шляпу Йошки Колотноки, и она повисла там среди ветвей. Колотноки полез за своей шляпой; но уж коли он оказался там в вышине, то ему пришла в голову роскошная идея: бросить сверху в скрипку Рупи серебряный форинт — оркестр ведь играл как раз под деревьями. Но форинт угодил примашу [78] в нос, да так, что тут же хлынула кровь. Увидев, как течет по куртке его собственная кровь (хотя цыгане и любят алый цвет), примаш уронил в ужасе скрипку и издал воистину смертельный вопль, который прозвучал еще страшнее, потому что и несчастная скрипка, упав на камень, треснула, в результате чего вступила в ранг страдивариусов. Ух, какая тут началась кутерьма! Рупи поднял крик из-за своей драгоценной скрипки, другие оркестранты, заметив катастрофу, постигшую их вождя, положили смычки поперек скрипок, а виолончелист побежал за водой, чтобы омыть лицо Рупи.

— Что случилось? — заволновались танцоры. — Почему вы не играете? Рупи все еще кричал, изрыгал проклятия по-цыгански, тогда осмелели и другие:

— Это не господа! — сказал флейтист и начал засовывать флейту в бархатный футляр.

— Фигу им под нос, а не музыку, — заявил цимбалист, — пускай они сперва заплатят за скрипку!

Распорядители подскочили к забастовщикам, стараясь образумить расстроенного Рупи, мол, так и так, Колотноки хотел только добра, он ведь бросил деньги, не что-нибудь, но кто ж виноват, что монета не туда упала, ведь у монеты нет разума (как это нет!). Но Рупи упрямился до тех пор, пока, наконец, после долгих уговоров, угроз, брани и мольбы, не успокоился, услышав торжественное обещание, что получит в компенсацию за скрипку десять форинтов, сумму не слишком большую, если учесть, что погиб один из последних страдивариусов.

Покуда шел торг, долгую паузу можно было использовать для той самой пустой болтовни, которая вовсе не достойна того чтобы ее записывали.

— Я даже не спросил еще, как вас зовут? — заговорил Ности.

— Угадайте.

— Юлишка?

— Нет.

— А как?

— Клара.

— Клара — красивое имя. Ну, а фамилия?

— Зачем вам это знать? — спросила Мари Тоот. — Не будьте так любопытны.

— Я подумал, что если мне захочется однажды написать вам письмо…

— Мне? — испуганно спросила девушка. — О, это невозможно.

— Почему же невозможно? Почта куда угодно доставит письмо. Мари, покраснев до ушей, некоторое время колебалась с ответом.

— Хозяйка ни за что не позволит мне переписываться.

— Странная, должно быть, женщина, — весело заметил Ности, — уж не игуменья ли она?

— Нет, нет, но все-таки…

— А вы не показывайте ей письмо!

Мари не ответила, а Ности доставляло удовольствие терзать ее этими вопросами, припирать к стенке.

— Ну, не мудрите, Кларика, и дайте мне ваш адрес, — повторил он мягко, и в голосе его звучала мольба, — скажите, не огорчайте меня, ведь даже подумать страшно, что я больше никогда вас не увижу. Но вам, конечно, все равно…

— Что поделаешь! — неуверенно и с превеликим смущением ответила Мари.

— Скажите ваш адрес, а в остальном положитесь на меня, — страстно прошептал охотник. Мари Тоот покачала прекрасной головкой и потупила задумчивые глаза.

— Я потому и не скажу, чтоб вы не могли мне написать… не хочу.

— Но вы не покажете своей хозяйке!

— Придется, — ответила она, запинаясь. — Я… вы должны узнать правду, но только не смейтесь надо мной… я ведь не умею читать.

— О, бедненькая, бедненькая моя!