Пригревало солнце. Одежда на мне просохла, и в ватнике стало жарко — пришлось его снять. Я не мог садиться и поэтому спрыгнул в траншею и уселся на бровку. Вблизи меня лежал труп солдата: каска, шинель, ватные брюки, сапоги… Когда я, закусив из котелка уже подкисшей кашей, поднялся, чтобы идти дальше, то зацепился ногой за сапог мертвеца. В сапоге загремели кости скелета. С каких же пор лежит этот труп?

Видимо, такие же скелеты лежали по всему полю — местного населения, которое могло бы похоронить погибших, не было, а военным было некогда, и они шли дальше, оставляя после себя неубранные трупы и разбитую технику…

Я шел еще почти целый день, пока догнал своих. Войска сосредотачивались на полях, прилегающих к железнодорожной станции. Погрузка в железнодорожные вагоны должна была происходить здесь, а не на станции, — там скопилось слишком большое количество эшелонов.

Почти на закате из-за пригорка, на котором скапливались наши войска, послышался все усиливающийся гул моторов, который постепенно заполнил все пространство. На небольшой высоте показалась армада немецких бомбардировщиков, шедшая на железнодорожную станцию, забитую эшелонами. Из прилегающих к станции рощ и с опушек леса засверкали молнии, и в небе расцвели разрывы зенитных снарядов. Выросла сплошная стена заградительного огня, в которую, не нарушая четкого строя, врезалась немецкая армада. На станцию и на зенитные установки посыпались бомбы, разрывы которых слились в один тяжкий взрыв, потрясший землю и воздух. Станцию заволокло дымом, в небо стал подниматься огромный зловещий столб пожара от рвущихся цистерн с горючим, трещали рвущиеся боеприпасы. Оттуда в поле бежали люди и собаки, летели птицы…

Со стороны было страшно смотреть, а что творилось там, на станции?! Я плотнее прижался к земле, но сосед по окопу стал уговаривать меня пойти на станцию, чтобы раздобыть чего-нибудь съестного.

— Там, — говорил он, — сейчас можно найти в разбитых вагонах все, что угодно!

— Но ведь там все в огне, рвутся боеприпасы…

— А и черт с ним, где наша не пропадала! — махнув рукой, он пошел в сторону закрытой дымом станции. Этого солдата я больше не видел.

На вечерней заре подали товарные вагоны, оборудованные под транспортировку людей. Была подана команда «По вагонам!», и я разместился в одном вагоне с хозвзводом, заняв место у стенки, чтобы меньше толкали во сне.

Поезд мчал нас на юг без остановок. Ночью мы выгрузились на перегоне где-то в районе Ельца, нас построили и повели лесной дорогой. Здесь весна была в полном разгаре, все цвело. Утренняя заря в весеннем лесу — что может быть прекрасней! Запахи и пение птиц, перелески и сосновый корабельный бор — тишина и земной покой. Но на душе было неспокойно, подсознательно угнетала мысль, что, может быть, такую красоту я вижу последний раз в моей жизни…

Наша дивизия разместилась на холмистых песчаных буграх, покрытых хвойным лесом. В этих местах прошла война, и мы возводили шалаши из еловых лап над окопами и траншеями, размещали склады в блиндажах. В дивизию поступало пополнение, значительно увеличилось количество автоматов, минометов, противотанковых ружей.

Я нес караульную службу, помогал в различных работах в хозвзводе. Первомай был отмечен лишь сытным обедом — мясным супом и кашей с американской тушенкой. В это время меня еще больше, чем на Северо-Западном фронте, мучил голод — кажется, только что поел, как голод начинает высасывать все внутренности. Мы наконец-то отогрелись, избавились от фронтовой опасности, физической и психической усталости, и теперь организм властно требовал восполнить потери.

Когда я стоял часовым у блиндажа, в глазах у меня темнело. Дождавшись смены, которой, кажется, не было вечность, я выбирал место в тени и на ветерке и лежал, приходя в себя. Теплая вода не гасила жажду, а только разжигала чувство голода. Пытаясь притупить его, ребята счищали со стволов смолу и беспрестанно жевали, словно верблюды. Я тоже попробовал обмануть голод таким способом, но в животе начались колики. В свободное время я ходил по перелескам и искал щавель, который мы с друзьями в немалых количествах поедали в детстве, но его здесь было мало, а возможно, на него охотились и другие.

Однажды за мной пришел посыльный — меня вызывали с вещами в штаб. Забилось тревожно сердце, предчувствуя недоброе, и не ошиблось — меня ждал трибунал. Под сосной у небольшого переносного столика сидели еще молодой капитан и два солдата. Посыльного сменил часовой с винтовкой.

Капитан, оказавшийся председателем трибунала, назвал себя и фамилии солдат — членов трибунала, затем зачитал обвинение, и начался допрос. Я рассказал, в каких условиях мы выходили из боя, как я обнаружил потерю и сообщил об этом начальнику оперативного отдела. Я признал свою вину и сказал, что этого не случилось бы, если бы такие документы транспортировались, как положено, в сейфе и под охраной.

На мой вопрос, нашелся ли планшет, капитан ответил, что его нашли солдаты той части, что сменила нашу дивизию. Он лежал под кустом, бумаги, что в нем были, солдаты пустили на самокрутки. Очевидно, я все-таки дотащил планшет до первого привала, и, возможно, пока я спал, кто-то его стащил, надеясь, что в нем что-то ценное, а потом, увидев бумаги, выбросил под куст. Насколько я помнил, ни у каких кустов я не останавливался, кроме как возле кухни, но там я все осмотрел и планшета не нашел. Тем не менее я почти обрадовался, что секретные документы не попали в руки врага.

Трибунал вынес приговор: за халатность и потерю секретных документов подвергнуть меня лишению свободы сроком на 8 лет, но, учитывая смягчающие обстоятельства, тюремное заключение заменить направлением в штрафную роту для искупления вины кровью. Я был готов отвечать сполна, вплоть до расстрела, однако понимал, что теперь расстрел меня миновал…

После подписания приговора капитан обратился к начальнику отдела СМЕРШ с просьбой выделить конвоира, а сам оформил документы и направление в штрафную роту, запечатал их в конверт и, когда прибыл конвоир, вручил ему пакет. Конвоира и меня проинструктировали, куда и как мы должны были идти, предупредили, что шаг влево или вправо будет считаться побегом, и конвоир обязан стрелять. Он должен был вести меня в 10 шагах впереди себя, с винтовкой с примкнутым штыком наперевес. Ремень с меня сняли.