Садыков приказал отвести поваров с термосами в передовую траншею. Мы подходили, согнувшись, к опасным участкам и рывком их перебегали — точнее, перебегали их повара, но не я. Я тоже делал рывок и 2–3 шага бежал, но потом, не имея сил, медленно шел. Мне все стало безразлично от боли, усталости, бессонницы, жажды, голода, постоянной опасности встречи со смертью. Черт с ним, пусть убивают, я не первый и не последний! Повара, перебежав опасный участок, падали на песок и махали мне: быстрее, быстрее! Немцы в предрассветной мути уже заметили движущиеся тени и открыли огонь. Повара, опасливо оглядываясь на меня, припустили вперед, подальше от такого опасного проводника, навлекавшего на них огонь и смерть. В итоге, благополучно миновав опасное место, мы скрылись из виду, и немцы, постреляв еще для порядка, успокоились.

В ходах сообщения повара нашли помкомвзвода, и тот послал солдат в одну и другую сторону сообщить о прибытии еды и воды.

— Жри, ребята! — говорил помкомвзвода. — Принесли на 40 человек, а нас 23 осталось. Но чтобы дрались за всех 40!

Я не мог утолить жажду чаем и пил до бульканья в животе. Кашу со свиной тушенкой я попросил на двоих, и мне щедро наложили почти полный котелок, но после сладкого чая есть не хотелось, и я сонно совал ложку с кашей в рот.

Повара нервничали — светало, а они еще не всех накормили. Им хотелось быстрее уйти с переднего края, и они быстро опорожняли термосы в котелки. «Берите сколько хотите, только отпустите», — говорили их глаза. Сквозь сон я услышал:

— Не будите его, сами знаете дорогу. Мне надо точно знать, сколько нас осталось, сколько есть боеприпасов, чтобы передать командиру взвода. Пусть отдыхает!

Я понял, что это обо мне, и уснул. Назад возвращался уже на виду у противника. Я должен был передать командиру взвода, что во взводе осталось 26 человек, надо подбросить боеприпасов, особенно противотанковых гранат. Стрельба по мне превратилась в настоящий бой — немцы пошли в атаку, но сил у них было мало, как и у нас. Почти вплотную к нашим траншеям подходили самоходные орудия, стреляли в окопы прямой наводкой, однако боялись вклиниваться в нашу оборону — видимо, это были последние машины. Из-за них выскакивали группы немецкой пехоты и бросались к нашим траншеям, стреляя на ходу; не дойдя, они падали на песок, корчились и затихали, атака захлебывалась.

В этот день отбили еще три атаки. Но главное направление удара у немцев было не здесь — они вели интенсивные бои у Днепра, стараясь по берегу отрезать наш плацдарм. Здесь же, на острие клина, велись отвлекающие бои. Кроме того, вероятно, они знали, что на этом острие штрафники, а это в их понятии могло звучать как «смертники».

Пополудни помкомвзвода велел передать командиру, что в окопе за вершиной гребня, на виду у врага, кто-то стонет — раненому нужно оказать помощь. Садыков послал санинструктора Крумана пробраться в окоп и сделать перевязку, а с темнотой вынести раненого в тыл. Круман ушел, но вскоре вернулся и сказал, что раненый умер.

Когда я пришел на передний край в следующий раз, помкомвзвода устроил мне разнос, что я не доложил о раненом. Тот продолжал стонать, помощь ему никто не оказал. Я ответил, что это не так, что командир взвода посылал Крумана оказать помощь, что он побывал в окопе раненого и нашел его мертвым. Помкомвзвода взорвался. Он, не боясь близости противника, употребляя многоэтажные словесные конструкции, обещал оторвать голову Круману, которого здесь не было, и, стало быть, он нагло врет.

— Прислушайся в перерывах между взрывами! — сказал он мне.

Я осторожно приподнял голову над бруствером и услышал стон из окопа, где несколько дней назад мы с Садыковым обнаружили двух убитых, сидевших лицом друг к другу. Мороз пробежал между лопаток — неужели живы те, кого мы посчитали мертвыми?! Не может быть! На мой вопрос, кто может быть в окопе, помкомвзвода ответил: «Да твой же друг — Вуймин».

Я замер. В голове заплясали всякие мудрые народные пословицы и поговорки: «Сам погибай, а товарища выручай», «Старый друг — лучше новых двух» и другие.

— Санитарная сумка есть? — спросил я.

— Э-э-э, парень, ты это брось! Нас и так мало, чтобы еще и связного терять. Для этого есть санитары, тот же Круман — скажи Садыкову, чтобы прислал его ко мне.

Солнце палило немилосердно, как это иногда бывает в бабье лето. Я представил, как на солнечном южном скате в окопе мучается Вуймин, обливаясь кровью и потом, без воды, без помощи, без надежды. Вряд ли он дотянет до ночи.

Садыков, узнав из моего рассказа все, что произошло, приказал Ивану Живайкину немедленно прислать Крумана к нему. Прибежал Круман. Сдерживая ярость, Садыков спросил:

— Ты оказал помощь раненому в окопе на склоне гряды?

— Но он умер! — ответил Круман.

— Ты был в его окопе?

Круман замялся, а затем под напором Садыкова признался, что не был, но подползал к гребню, долго слушал и, не услышав ни звука, посчитал, что Вуймин умер.

— Какой приказ ты получил?

— Оказать помощь раненому, дождаться темноты в его окопе и вынести в тыл.

— Почему ты не выполнил приказ?

Круман молчал, повесив голову.

— Бери сумку, немедленно окажи помощь раненому и вынеси его, не дожидаясь темноты!