Он сидел и уверенно знал, что не дождётся Веры. Не мог бы объяснить, каким образом утвердилась в нём эта уверенность, и зачем же он тогда ждёт. Сидел, как в полузабытье… даже мелькнула мысль: «Сидел бы тут вечно!» Но он усмехнулся, и она не выдержала такого грубого прикосновения.

Милка показалась из-за поворота монастырской стены ровно в семь, хоть часы проверяй. Тоненькая, с перетянутой талией, она зимой даже шубку из искусственного леопарда перетягивала ремешком, и походка у неё была решительная, быстрая… Она не оставила ему времени поплавать в своём воображении.

— Ну, Додик, что ты стоишь? — сказала она с «милкиной» интонацией. Он вздрогнул — настолько это было неожиданно и в то же время естественно — «А как же иначе?!» — он тут же оказался в другом времени и почувствовал страшную усталость, будто действительно только что закончил невиданный марафон в двадцать лет длиной. — Пошли! — она взяла его за руку, видя, что он всё ещё не вернулся откуда-то. Потом совсем близко подвинулась к его лицу и тихо, одними губами произнесла: — У меня сегодня никого нет… уехали в деревню, — пояснила она, — на похороны… на три дня… а я… — она долго молчала, потом опустила глаза и коротко выдохнула, — осталась!

Такие вечера запоминаются на всю жизнь, потому что они — первые… хотя ничего особенного, кажется, не происходит… Падает на пол одежда, послушно и бесшумно, и голос прерывается, и ласки из робких становятся очень скоро дерзкими и вседозволенными, и время сжимается с невероятной скоростью и взрывается в телах, в глубине, и эта взрывная волна уносит на недосягаемые высоты, и трудно даже представить потом, где был, как вернулся обратно, а главное — для чего!

— Знаешь, что я хочу? — шептала она в темноту, нежась щекой на его груди… — Хоть разок поехать за границу, посмотреть одним глазком, как они там живут.

«Хм!» — Додик усмехнулся и промолчал.

— Ну, что ты смеёшься, Додик?! — он вздрогнул от знакомой интонации. — «Опять? Я схожу с ума!»

— Ты что, Додик? — Милка приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.

— Так и живут! — вздохнул он.

— Додик, ну, ты говоришь… будто был там и знаешь!

— Нет. Не был. Но знаю.

— А я — нет.

— Всех тянет, тянет куда-то в безвозвратность.

— Кто все, Додик?.. — знакомая интонация мучила его. «Как это так получилось? Или это я сам стою только такой интонации, внушаю её? Какой? Такой — насмешливо покровительственной».

— Ну, Додик, где ты?

— Ты же прочла книгу? Молчишь? — откликнулся он.

— Почему ты её не ищешь, — откликнулась Милка после паузы. — Додик, ведь ты же её до сих пор любишь?

— Можно любить, но нельзя найти прошлое.

— А я думала… ты поедешь её искать… — она снова прижалась щекой к его груди, и стало так тепло и просто… просто от простого жеста… без слов, без клятв.

— И возьму тебя с собой, да?

— Ты же сам говоришь, что нельзя найти прошлое!

— А если найду?

— Какой же ты… Додик… — она чуть шевельнула головой, а он почувствовал, что не может больше выдержать этого состояния постоянного перелёта: туда и возвращения, и снова туда… что эта интонация, звучащая в её голосе, не случайна, что вообще это всё не случайно — её появление, её имя… её продолжение той… его Милки… — А вдруг она толстая и у неё трое детей? — сбила его Милка.

— Не говори так!.. Не говори… понимаешь?.. Я не могу тебе объяснить этого.

— Не надо. — Милка села и повернулась к нему спиной. — Ты хочешь, чтоб я стала её продолжением… и ловишь во мне её черты, и её голос.

— Милка! — он даже задохнулся… — Это же… как ты… я даже не представлял, какая ты…

— Сволочь!? Да?

— Что ты?! Что ты говоришь? Какая ты замечательная! — он потянулся к ней, чтобы снова… но она перебила:

— Не надо… не говори ничего. Ты иногда так говоришь, будто уже написал заранее… особенно, когда волнуешься… не говори, Додик… какой же ты… — она застряла на слове, но нашла его, — фантазёр!.. А я хочу быть сама собой, понимаешь? А не отражением! Эх ты, писатель… — она понурилась, а потом сама потянулась к нему. — Ты такую книгу написал, что я две ночи ревела. Читала и ревела… и бабку хоронить не поехала… а ты ничего не понял! И ничего на свете, кроме своей Милки, не видишь… и никого не любишь.

Колесо приснилось, совершенно непонятно, почему? Говорят, снится то, о чём думаешь перед сном. Он думал о Милке. Думал о том, что на свете очень много похожих людей — не только лицом, — душой… то есть они воспринимают всё похоже, а может, одинаково, думают похоже… природа хоть и разнообразна, а и в этом бесконечном разнообразии есть свои совпадения… стандарты… и вот один человек не только напоминает, а продолжает другого… если не сказать, — замещает…

Колесо катилось по дороге само по себе. Спицы слились в один ослепительный круг, и обод окаймлял его, разрезая дорогу пополам, а из-под чёрной широкой шины прыскали струйки пересохшей, превратившейся в пудру песочной пыли.