— А что, у него их много? Вы знаете? — Борька смущённо посмотрел на спутницу, он вдруг почувствовал себя так неловко от своей оговорки, что ему стало жарко от вопроса… он взял Милку под локоть и старался перевести всё в шутку:

— Какие женщины могут с вами сравниться! Боже мой! О чём вы говорите!

— А что Борис Семёнович, не боитесь… вдруг вы ошибаетесь… вы и старше меня насколько… и из деревни-то, может, из деревни… да вы образованный, заслуженный, как я слышала, если правда…

— Чистая правда! — вставил Борис.

— А я вот только техникум осваиваю, если выдюжу… вы там в разных сферах, а я вот на почте и выбиться стараюсь… чтоб обратно в грязь деревенскую не скатиться… вы-то давно оттуда? Это уж и деревня другая… вы её, небось, позабыли… Давно не были-то?

— Давно. — грустно подтвердил Иванов. — Да и не тянет… — он совсем понурился… — Я понимаю вас. Понимаю. Я и не навеселе. Ничуть. Иногда хочется очень, чтоб и мне помогли, как в детстве, когда отмыли и обогрели… помереть не дали.

— Разве я гожусь для этого! — возразила Милка.

— Годитесь! — уверенно перебил Борис. — Только не говорите больше ничего… сейчас… я знаю, как трудно потом свои же слова перебороть… а помогать-то только душе надо… нам вот говорят, что никакой души нет вовсе… что это нечто нематериальное, а, значит, придуманное… вот мне бы и найти её… в себе хотя бы, чтоб как-то с ней поладить.

Милка размышляла, говорить ли Додику о своём приключении — по-другому приезд Иванова она и не воспринимала, но он сразу сказал ей такое, что она не решилась.

— Я принёс тебе почитать свою книгу, прежде чем Иванову ответить.

— Спасибо… за доверие, — чуть иронично заметила Милка.

— Больше мне посоветоваться не с кем.

— Я такой специалист? — опять подколола Милка.

— Разве в этом дело? — Додик даже не заметил её иронии. Она вдруг теперь поняла, что ему… плохо!.. Мало ли кто ей нравился — она никогда не лезла другому в душу, своих проблем хватало. По какой-то глупой привычке, может, от материнских наставлений, что «все они кобели!», она с недоверием относилась к врывавшимся в её жизнь мужчинам и боялась открыться, привязаться, довериться, да и личный опыт, не очень богатый, был, прямо сказать, грустным… а годы незаметно, незаметно то морщинку на лице прибавляли, то грязное пятно на прекрасный окружающий мир роняли, и ей иногда становилось грустно, одиноко и завидно, что у одной знакомой — семья, дети, у другой… но, когда она начинала подробнее вспоминать рассказы их о семейной жизни, об отношениях с мужьями, становилось ещё грустнее, и жалко себя бросать в ту же топку времени… но приход Иванова будто разбудил в ней что-то, стронул с места… она пыталась смотреть на себя со стороны и оценить… «А что? Может, это мой шанс? В нашей хрущёбе с матерью да братом не больно разгуляешься… а потом поди — лови своё счастье! Какое счастье? Какое? Этот — Заслуженный. Может, правда, художник хороший… а этот еврей — ну, и что…» Но сердце ей ничего не подсказало.

Наконец Додик решился. Окончание книги. Появление Милки. Звонок Бориса… он запутался в этом завязанном временем клубке. Наваливалась усталость, когда хотелось только бросить всех и вся и уехать куда-то, уехать так, словно положить перед собой новый лист бумаги и начать всё сначала, но оказывалось, что на этом новом листе так ясно проступают знакомые силуэты и места, словно он на них наложен, а ведь так и было на самом деле, и какой-то мощный луч откуда-то снизу, издалека проецирует их на его поверхность, и они просвечивают сквозь него ясно и чётко, теряя несущественные и ненужные потому детали… а дальше уже его природное неуёмное, бешеное воображение, стронутое с места и запущенное с нарастающим ускорением, влекло в невиданное, неслышанное, неизведанное, но такое яркое и увлекающее, что не было сил удержаться, и не было ни малейшего времени, чтобы заметить мелькавшее мимо.

Он не пошёл к Лысому. Не звонил Вере и вспоминал о том сумасшедшем времени, когда они встречались почти каждый день, с сомнением — с ним ли это было. Наверное, она оказалась права, как всегда, и стоило устроить такую паузу… она, наверное, преуспела в своих стараниях и готова уже к поездке, конкурсу, «дырочку в кителе крутит», как говорили военные, оповещённые об ожидаемой награде и уверенные, что она будет… А он, слава Богу, действительно, жив… закончил повесть, не взвыл от тоски, от пустой постели, от голода одиночества.

Закончил повесть, чтобы попрощаться с Милкой, вернее, чтобы перевести её в память навсегда, то есть, вернуться сюда, в своё время, из того, далёкого, такого родного и близкого сердцу, но… далёкого. Вернуться, чтобы она отпустила его… чтобы не ловить её интонации и жесты у знакомых женщин и не сравнивать их с ней — это же дорога никуда.

Но в памяти опять всплывала интонация Милки, когда она произносила: «Додик, ну какой же ты балда!» Только почему-то у неё были обертоны вериного голоса.

Он сидел на неуютной скамеечке под поднятой рукой великого маэстро и смотрел на улицу перед собой. Машины ползли и пофыркивали, будто переговариваясь друг с другом, тоже жаловались, наверное, на плохой бензин, лысые покрышки и щербатую дорогу, на дороговизну и дефицит… масло… сальники… цилиндры… на той стороне в магазинах зажелтели светом витрины, вечер сползал по конусным скатам побеленной церквушки, уцелевшей, очевидно, благодаря своей древности и крепкой кладке, в глубине двора, справа от улицы, бегущей прямо на Тверскую, чиновники расходились по домам, и дверь хлопала, провожая каждого, как одобрительные аплодисменты… а сзади, в Большом зале, уже зажигались окна. Публика деловито и торопливо входила под свод полукруглого портика, отыскивая на ходу билеты в сумочках и карманах. Видно, сегодня был ординарный концерт — ни особого наплыва, ни ажиотажа с таким сладким для слуха: «Нет лишнего билетика?», когда он у тебя в кармане.