А смирительная рубашка сделает свое дело.

Сколот не собирался дожидаться воспаления разума и хотел сбежать из узилища, как только уехала Дара и он почуял повышение температуры. Просидев на камне до рассвета, он встал и пошел на восток, ориентируясь по солнцу, в том направлении, куда уходила Зазноба. Вторым ориентиром был достаточно крутой склон холма – там Сколот даже нашел бумажную салфетку, которой вытирал кровь с расцарапанного лба. Этот случайно оставленный им же знак вдохновил; до подножия горы, где Дара оставляла машину, было уже недалеко, минут пять хода. Вроде бы впереди уже возник дорожный просвет или узкая и длинная поляна, замеченная еще вчера в сумерках. И вдруг одна нога резко и с треском провалилась, Сколот едва удержался, схватившись за дерево, достал зажатую землей ступню и обнаружил под ней черную дыру.

Оттуда пахло сыростью и тленом…

Это оказалась тесная землянка, вырытая в склоне и более напоминающая нору, куда можно было войти только на четвереньках через низкий лаз. Косой, отраженный свет попадал сквозь полуобрушенную переднюю стенку из хвороста и глины, и в этом призрачном свете Сколот разглядел сначала истертые подошвы ссохшихся, заскорузлых сапог и потом ворох прелого тряпья, из которого торчали ребра. Череп лежал в глубине землянки, прислоненный к стене, из пустых глазниц свисали длинные, ветвистые корни какого-то дерева.

Сколот отпрянул, невольная судорога омерзения передернула тело, но он справился с этим чувством и заглянул еще раз. Убежище неведомого странника, попавшего в ловушку, стало его же могильным склепом, который притягивал воображение, как притягивало собственное будущее. Пройдет несколько лет, и какой-нибудь следующий сиделец Мауры найдет его, Сколота, кости…

Он встряхнулся, отогнал эти мысли и, отыскав среди темного хвойника светлое пятно взошедшего солнца, пошел вниз, однако теперь успевал еще и глядеть под ноги, особенно если на пути попадались взгорки, колодины, ямы и прочие неровности. Прошло минут пять, однако склон горы становился круче, и не было никакого просвета впереди; напротив, лес сгущался, все больше попадалось могучих древних елей, сосен, ветшающего сухостоя, и ни единого пенька, затески, старой колеи либо другого следа близости человеческого присутствия. Сколот ни на минуту не терял ориентиров и даже преграды в виде павших деревьев не обходил стороной, а перебирался через них напрямую, путаясь в сучьях. Все равно спуск когда-нибудь закончится, Маура казалась не такой и высокой, миновало больше четверти часа – он давно уж должен был выйти к подножию, на поле, заросшее кустарником, однако еще через некоторое время опять очутился перед каменным крылечком захудалой страннической избушки.

Хотя шел неизменно на восток и вниз по склону…

Сколот не стал более искушать судьбу, убедившись, что прямых путей с Мауры нет, хотя где-то совсем близко кричали петухи, мычали коровы и трещал тракторный пускач. Должно быть, Стратиг был уверен, что ни один лишенец не в состоянии выйти из ловушки самостоятельно, без поводыря, поэтому и заслал Сколота на эту гору, которая легко впускала всякого входящего и тотчас запирала на невидимый замок.

Он знал о магнитных воронках и их коварных свойствах, обраставших занимательными легендами. Кстати сказать, все они на земле назывались одинаково – маурами, то есть «зовущими, манящими к свету», хотя сам свет лишь отдельными лучами пробивался сквозь плотные, сомкнутые кроны деревьев. Перелетная, кочующая тварь весной облетала такие места далеко стороной, ибо чуяла опасность, исходящую от вращающегося сгустка магнитного поля. Бывало, весной, если стая в обманчивом утреннем тумане сбивалась с пути, Маура захватывала ее и бесконечно гоняла по кругу, закручивая в незримый вихрь. Осенью же, когда сытые птицы шли на большой высоте и редко опускались на кормежки, их подстерегала другая беда – над ловушками возникал мощнейший магнитный восходящий поток, резко вздымавший клин или стаю до стратосферы. Мелкие пичужки попросту замерзали и падали наземь, выброшенные за многие километры от ловушки, вызывая самые разные толки и предрассудки среди людей; жирные, тяжелые гуси-лебеди выдерживали лютый мороз, но теряли ориентацию и, вырвавшись из ловушки, оставались на зимовку в родных холодных краях.

Все это происходило на птичьих путях. Приземленные же люди, попадая в магнитный вихрь, испытывали совершенно иные чувства. Наверняка среди жителей близлежащих поселений существовало поверье, будто вырваться из такого замкнутого круга невозможно, что на этом холме «водит». И рассказывалось немало историй про то, как кто-то блудил здесь неделю, месяц или вообще пропадал на несколько лет, а те, кто возвращался отсюда, становились безумными, беспамятными и не могли объяснить, где были и что с ними сотворилось на самом деле. Если это случалось с женщинами, они потом лепетали о некоем лешем, лесном дяде, лесовике, который держал взаперти и уговаривал выйти за него замуж; если же с мужчинами, то они с жаром говорили о юной, прекрасной, однако же седовласой ведьме, помрачившей разум, завлекшей их в свои чертоги и заставившей страдать от неразделенной любви. Но и те и другие, чудом избавившиеся от напасти, вновь стремились вернуться, убегали в лес, дичали там, обрастая шерстью, однако уже не находили дороги.

Иначе сказать, сюда попадали мечтательные люди, обделенные счастьем, радостью, любовью в мирской жизни, в том числе и странники, прошедшие по земле тысячи верст и не утратившие, не истершие вместе с подошвами своей мечты. Лесистая вершина горы на самом деле притягивала воображение, манила, как всякая довлеющая над равниной высота, тянуло взойти на нее и хотя бы осмотреться. Но с Мауры все закрывалось, и не было видно ни дорог, ни даже горизонтов – только клочок неба и густые, плотные вершины деревьев. Вероятно, это и приводило всякого путника в крайнее отчаяние и панику, отчего он начинал метаться, искать дорогу, выход, лишь усугубляя собственное положение и быстрее теряя рассудок.

То есть для того чтобы вырваться из объятий Мауры, надо было отказаться от вожделенной мечты, прервать соединение чувственной и магнитной материй, как прерывают ядерное горение, разводя критические массы. Едва Сколот пришел к такому умозаключению, так сразу понял, что эта гора и станет последним его пристанищем, ибо в тот час испытывал переизбыток энергии неотторжимых чувств. И если эта энергия помогала сварить из монетной стали золото, дабы впоследствии отлить из него гребень, то сейчас ее напряжение только разогревало разум и приближало состояние блаженства.

Сожаление о том, что он отпустил Дару, вкрадывалось исподволь, как дрема после долгой дороги. Еще несколько часов назад неприемлемые мысли о свиданиях с ней на Мауре начинали казаться не такими уж подлыми: было бы кого ждать, чем утешиться хотя бы на одну ночь. А она бы привезла гитару и вещества вернула бы вместе с оборудованием; глядишь, со временем придумала бы способ, как освободить его из ловушки. Конечно, из сострадания; возможно, из чувства долга перед Мамонтом, и вряд ли только искушая его, испытывая, достоин ли сын своего родителя. Тем более сама предложила и глупо было не воспользоваться, отказаться, поменять все на правду об отце…