Велеминский рассказал, что у Бьернсона наряду с этим энергичным лицом были необыкновенно белые, тонкие, почти как у женщины, руки. Л. Н. сказал:

— Это интересно. Я всегда обращаю внимание на руки, — в их движениях отражается много характерных черт человека. И по почерку можно судить о характере. Недаром и сыщики снимают отпечаток руки, потому что он у всех разный.

Заговорили о докторе Шкарване.

Л. Н. сказал Велеминскому:

— Память у меня слаба. Он ведь с первой женой разошелся, а вторая — итальянка.

Велеминский сказал:

— Шкарвану очень трудно живется. У них двое детей. Жена ему не сочувствует, и ему очень тяжело. Он мне не жаловался, но это чувствуется.

— Всегда худший тому, кто нравственно выше, сядет на шею… Он милый, интересный человек. Вы его помните? — спросил Л. Н. меня.

Я сказал, что не уверен, видел ли его, и что если видел, то в первый год (1896 г.) моего знакомства с Толстыми, когда гостил летом в Ясной.

Л. Н. расспрашивал Велеминского о материальном положении Шкарвана. Оно очень неважно. Душан Петрович сказал, что Шкарван недавно снова стал заниматься врачебной практикой.

Велеминский рассказывал о немецком писателе (не расслышал фамилии), уже немолодом, проповедующем христианство в очень свободном духе и в то же время являющемся представителем немецкого шовинизма, ярым врагом славян, — и о своей с ним полемической переписке по поводу такого странного совмещения.

Л. Н. интересовался количественным отношением немцев, славян и других народов в Австрии. Велеминский и Душан сообщили ему цифры.

Л. Н. спросил Велеминского о славянском съезде — чего ждут от него?

— Ничего хорошего. Вот разве только улучшения русско- польских отношений.

— Говорят, политические вопросы сняты с программы?

— Ну, это на словах, а на деле — сейчас же все перейдет на политику. Иначе быть не может. Хорошо, если б вы написали им что-нибудь: это могло бы оказать сильное влияние.

— Ну, не думаю. Но я собираюсь написать письмо. Мне Душан Петрович целую программу дал, но я думаю, самое важное, и одно важное — это вопрос религиозный.

Велеминский рассказал о ненависти поляков к русским, не только к правительству, что естественно, но и вообще к русским. Они говорят: «Любить русского, это все равно, что любить обезьяну».

Л. Н. очень удивился и выразил сожаление по поводу этого ужасного явления.

Велеминский сказал, что какой-то его друг писал Л. Н. по поводу притеснений в школах и насильственного преподавания на русском языке, но, вероятно, письмо пропало, так как Л. Н. не ответил.

— Вероятно, я не получил. Я бы ответил. Я на такие письма всегда почти отвечаю.

Александра Львовна была очень не в духе по поводу завтрашней поездки к Чертковым. Я собирался играть на фортепьяно, послал за ней Варвару Михайловну, но она не пришла. Л. Н. подошел ко мне и сказал, что нужно ее позвать. Варвара Михайловна слышала это и сказала ему, что она очень расстроена и не может прийти. Л. Н. вздохнул:

— Ах — ха — хах! — и сказал: — Как тяжело! — потом положил мне руку на плечо и сказал: — Ну, вы меня утешите?

Варвара Михайловна, вероятно, рассказала это Александре Львовне, потому что когда она позже вышла, то еле говорила со мной и смотрела на меня недобрыми глазами.

Когда я кончил играть, Л. Н. подошел ко мне и сказал:

— Вы говорите, что слабы. Нет, вы очень хорошо играли нынче, недаром в шахматы меня обыграли. Дюже хорошо!

Конисси привез японские песни. Я стал их просматривать. Л. Н. спросил меня о них. Я сказал, что для моего слуха это часто бессмысленный набор звуков. Л. Н. сказал:

— Представьте, я просил его, он мне переводил слова и, признаюсь, на меня произвело то же впечатление — бессмысленного набора слов. Удивительно странно!

Л. Н. спрашивал Конисси, производит ли народная европейская музыка впечатление на японцев; он сказал, что самое приятное.

Позже пришла Александра Львовна и сказала, что она не едет завтра. На это Софья Андреевна сказала, что вообще не пожар и можно отложить поездку. Л. Н. сказал Александре Львовне:

— Мы с тобой после поговорим, — а мне при прощании сказал, что поедет непременно.

12 июня. Л. Н. уехал. Александра Львовна в последнюю минуту опять перерешила и поехала с ним. Когда Л. Н. сказал, что, так как она не едет, то и писем не стоит ей поручать отвечать, а что все сделает Булгаков, она в несколько минут собралась (дело было чуть ли не за полчаса до отъезда) и поехала.

18 июня. Л. Н. все у Чертковых. Нас зовут туда, но я все нездоров и едва ли поеду.

Мы были у Софьи Андреевны, погорая рассказывала, что Л. Н. прислал ей ласковое письмо. Называет ее «моя старая жена» и пишет: «в гостях хорошо, а дома лучше».