Я сыграл «Grillen» (тоже Шумана), потом прелюдию A-dur Шопена. Л. Н. сказал:

— Теперь мазурку.

Я сыграл маленькую е — шоИ’ную мазурку. Л. Н. заметил:

— Какая хорошая, бодрящая музыка! Начало так просто, а как разрослось, — и все та же мысль. Удивительно!

Потом я сыграл As-dur’ный этюд (opus 25). Л. Н. сказал:

— Какая тихая, добрая, кроткая, ласковая, радостная музыка. Как хорошо, что вы этим кончили!

Я спросил Л.H., не будет ли ему неприятно, если я тоже поеду с ними завтра верхом.

Л. Н. сказал:

— Отлично, нас поедет тогда целая кавалькада.

Мы простились. Софья Андреевна была дружелюбна. Мы стояли уже внизу, когда Л. Н. меня окликнул:

— Александр Борисович, постойте, я сейчас принесу, — и пошел к себе.

Он пришел немного погодя к нам вниз с корректурами книжечек в руках и сказал:

— Я хотел вам обоим показать, смотрите, уже пять книжечек готово.

Одна из книжек, «О вере». Я сказал Л.H.:

— То, что вы говорили Сутковому о вере, для меня ново. Вы видите в вере всегда частицу суеверий и говорите, что нужна не вера, а сознание божественного начала в себе.

— Да, да. Истинная вера и есть это сознание, но вера всегда подразумевает доверие или суеверие, и если б меня попросили строго проанализировать, я бы всегда сказал: сознание в себе божественного начала; а понятие «вера» опасное.

По дороге домой мы с Чертковым говорили о прекрасном душевном состоянии Л.H., о том, что он победил в себе недоброе чувство к Софье Андреевне. Очевидно, вчера ночью он особенно сильно почувствовал это и потому пошел к ней.

Владимир Григорьевич сказал, что Л. Н. совершенно свободно и откровенно говорит обыкновенно только с глазу на глаз; а так как ему хотелось поговорить со Л.H., то мы решили, чтобы он завтра поехал с ним один, а я поеду как- нибудь в другой раз.

10 июля. Владимир Григорьевич рассказал мне, что Софья Андреевна была очень недовольна тем, что Л. Н. поехал вдвоем с ним. По поводу нашего предположения относительно душевного состояния Л. Н., Л. Н. был очень тронут тем, что Владимир Григорьевич так верно понял его. Он действительно хотел сказать Софье Андреевне про доброе чувство, которое он испытывает к ней и которое ему самому так радостно.

Вечером в Ясной были: Саломон (француз, старый знакомый Толстых, хорошо говорящий по — русски), Ге и Н. В. Давыдов. Когда я приехал, все сидели в столовой и Саломон читал по — французски вслух какую-то книгу, присланную Л. Н. автором. Мне стало скучно, тем более что я не все понимал, и я ушел в ремингтонную. Там, кроме Александры Львовны и Варвары Михайловны, были Л. Д. Николаева и Булгаков. Булгаков диктовал Александре Львовне какое-то длинное письмо Л. Н. к рабочим. На столе лежало письмо Л. Н. к кому-то с советом не бросать жены и детей и терпеть все дурные наклонности жены. Я прочел письмо этого несчастного, у которого жена развратная пьяница и положение которого действительно ужасно.

Александра Львовна дала мне свои записки. Я их начал читать, но успел прочесть очень мало. Александра Львовна обещала привезти их мне завтра в Телятенки.

В комнату заглянул Л. Н. и позвал меня в столовую. Он сказал мне:

— В шахматы мы не будем играть. Мне не хочется и неудобно оставлять Давыдова — он скоро уезжает.

Пошли чай пить. Шел общий разговор. Пришел Душан Петрович и сказал Л.Н., что Сутковой и Картушин пришли с ним проститься, сидят у Душана Петровича в комнате и не хотели бы заходить наверх.

Л. Н. пошел к ним. Я спросил Л.H., можно ли мне с ним идти. Л. Н. сказал:

— Пойдемте.

Сначала Л. Н. спросил их, куда и когда они едут.

Потом Л. Н. сказал Сутковому:

— Я шел к вам утром, да по ошибке свернул не в тот проулок — так и не попал. А я хотел поговорить с вами; у меня по утрам голова гораздо лучше работает.

— Мы были у Чертковых. Нам Николаев говорил, что вы хотели к нам зайти.

— Ну значит, все равно я бы не застал вас. Мне вчера Александр Борисович напомнил, и я даже записал о вере.

Л. Н. прочел из своей записной книжечки приблизительно следующее: «Вера, всякая вера, всегда не тверда, потому что можно разувериться. Твердо только сознание».

Л. Н. сказал еще:

— Вера по существу недостаточна: всегда во всякой вере можно разувериться. А самое ужасное: два человека живут, всякий верит по — своему и с этой верой живет и умирает. И вера у всех разная. Потому-то вера страшна… На вере основываются все суеверия. И это обычно. Вот приезжал друг мой, скопец, милый человек. Чего же лучше? Отрубить себе половой член. Я ему говорю: «Как цель целомудрие очень желательно, но хорошо оно, когда для достижения его делается усилие; а он говорит: «Если хорошо, так на что ж его носить на себе?»

— Как отграничить веру от сознания? — спросил Сутковой.

— Самое резкое различие — что сознание самостоятельно, а вера всегда взята от кого-нибудь. А сознание всегда одно у всех; хотя бы первое: «я — я». Я в этом с негром, ребенком, сумасшедшим даже совпадаю; а на высшей ступени сознания совпадаю с Буддой, Христом.

— Наше сознание — это не то, что знание?

— Разумеется! Сознание — это сознание себя отдельным существом, отделенным своим телом от остального мира. Отделенность духовного существа — величайшая тайна: отделен ли я один или в других то же самое? И это сознание не ограничивается простым сознанием: я — я, а ведет к целому ряду вопросов.