Александра Львовна сказала ей: «Ты— не умрешь, а отца ты через месяц уморишь, если будешь продолжать».

«Он душевно давно для меня умер, — возразила Софья Андреевна, — а телесно мне все равно».

«А нам— не все равно, мы не допустим этого!» — ответила Александра Львовна.

«Мне до этого дела нет», — ответила Софья Андреевна.

«А я повторяю тебе, — сказала Александра Львовна — что если тебе это все равно, то нам не все равно. Мы не позволим тебе его уморить».

Тогда Софья Андреевна пошла из комнаты и, остановившись в дверях, сказала: «Бессильны!»

Раньше она говорила еще, что уже завела револьвер: убьет Черткова, и что ее оправдают, так как скажут, что она сумасшедшая… Она еще сказала: «Удивляюсь, как никто из мужиков до сих пор не подстрелил Черткова из-за угла?»

Александра Львовна сказала нам с Владимиром Григорьевичем, что Л. Н. читает сейчас в столовой что-то вслух Софье Андреевне и Льву Львовичу. Мы вошли. Оказывается, Л. Н. прислали книжку рассказов французского писателя Милля. Л. Н. прочел им вслух первый рассказ «Раздавленная коза».

Л.. восхищался рассказом и в кратких словах передал нам его содержание (начало он прочел по — французски вслух): Автомобиль выезжает из деревенской гостиницы с двумя пассажирами. У них гаснет фонарь, они в темноте переезжают козу и возвращаются обратно. Там в гостинице была «на всякий случай» служанка, молодая бретонка, которой они «от скуки» воспользовались. Они уехали, а она потом даже не знала, чей у нее ребенок. Л. Н. очень хвалил рассказ и, между прочим, сказал:

— И как ловко написано!

За шахматами Л. Н. сказал Черткову:

— Прочел я «Тита» (драму Ернефельта). Нет, нехорошо. Я, впрочем, очень строго сужу драматические вещи. Мне очень хотелось, чтобы мне понравилось, но нет: ненатуральные положения, слишком много лиц, нагромождения. А вам понравилось?

— Меня тронуло, когда я читал.

— Нет, нехорошо, — повторил Л. Н.

В течение вечера значительных разговоров не было. Мы простились и пошли вниз. Владимир Григорьевич перед этим отдал свое письмо к Софье Андреевне Душану.

Мы были уже одетые внизу, когда вниз сбежал Лев Львович и сказал Владимиру Григорьевичу:

— Мама хочет с тобой поговорить. Гораздо лучше, правда, объяснитесь, чем тянуть эту историю. Мне очень жаль, что у нас был с тобой вчерашний разговор. Я погорячился. Мне это очень неприятно.

— Как я рад от тебя это слышать, — сказал ему Владимир Григорьевич. — Благодарю тебя, мне это, правда, очень радостно…

Владимир Григорьевич пошел в ремингтонную к Софье Андреевне, и разговор их продолжался довольно долго. Под конец он вышел, и она за ним, и строгим голосом сказал ей:

— Если вы начинаете обсуждать выгоды и невыгоды убийства своего мужа, я прекращаю разговор. Я готов продолжать его, когда вы будете в лучшем настроении.

Софья Андреевна стала опять говорить о своей обиде.

Владимир Григорьевич сказал ей, что если ей показались обидными его слова — он очень жалеет, но что она его неверно поняла; а то, что он сказал, что если б он был ее мужем, то давно бы бросил ее, он берет назад и готов извиниться.

Софья Андреевна сказала;

— Благодарю вас.

Расстались сравнительно мирно.

По дороге домой Владимир Григорьевич рассказал мне более подробно свой разговор с Софьей Андреевной, в котором ничего не было такого, что могло бы прибавить новые черты к уже известному.

8 июля. Когда я приехал, Душан Петрович в прихожей сказал мне:

— Л. Н. про вас спрашивал.

Оказывается, Л. Н. сидел в это время у него в комнате с Сутковым и Картушиным (единомышленником), но он мне этого почему-то не сказал.

Я пошел в ремингтонную к Александре Львовне. Она в очень дурном духе. Решила осенью после Крыма переселиться в Телятенки. Я говорил ей все, что мог, против этого.

Вошел Л.H., увидал меня и, поздоровавшись, спросил:

— Что ж вы к нам не пришли?

Мы пошли играть в шахматы. По дороге Л. Н. сказал мне:

— Надо молчать. Какая это роскошь, молчать… Как хотелось бы ее себе позволить!

За шахматами он еще раз повторил это, и Софья Андреевна, сидевшая тут же (она постоянно теперь находится около него), сказала: