— Он сам мне теперь его дал в руки: захочу — и не будет Чертков бывать!

Вечером я поехал в Ясную довольно рано, так как мне нездоровится, и я хотел не поздно вернуться домой.

Я застал Л. Н. на балконе с американцем. Он увидал меня и радостно, как мне показалось, закричал: «А!». Л. Н. хотел играть в шахматы на балконе, и я принес их туда.

Л. Н. спросил меня:

— Что вы такой бледный?

Я сказал, что мне нездоровится нынче и что я почти ничего не ел.

— Вы очень бледны, — повторил Л.H., — да и я нехорошо себя чувствую, тоже почти не ел, так что мы приблизительно в одинаковом состоянии, и оба будем плохо играть.

Стали играть. Американец ушел. Л. Н. сказал:

— Странный этот американец, не разберешь его: как будто интересуется религиозными вопросами, а какой-то незначительный, неинтересный, должно быть, недалекий.

Я спросил, спокойно ли у них.

— Да, сравнительно. Сейчас даже совсем хорошо. А что, Владимир Григорьевич не очень расстроился отказом?

— Нет, он волновался по случаю отъезда матери, так что отнесся к отказу довольно спокойно.

— А об этом деле мы с вами лучше не будем говорить, — сказал Л. Н. тихо (подразумевая, очевидно, завещание).

Немного погодя, через балкон прошел Лев Львович, а за ним вслед Александра Львовна и Варвара Михайловна, которые остановились около нас. Л. Н. спросил:

— Что, Саша?

— Да нехорошо, папа. Сейчас с… вдребезги поругалась.

Л. Н. или не расслыхал, или нарочно ничего не сказал ей

в ответ. Александра Львовна и Варвара Михайловна ушли.

Наша партия очень затянулась, так что стало темно, и мы другой уж не играли. Я проиграл.

Л. Н. сказал:

— Мы этой партии не будем считать — вы меня все учили. Я действительно анализировал и несколько раз указывал Л. Н выгодные для него ходы.

После шахмат Л. Н. пошел к себе; а мне хотелось поговорить с Александрой Львовной, так как я рано собирался домой. В ремингтонной ее не оказалось, и я пошел вниз. Я постучался и вошел. Там сидели Елизавета Валериановна и Варвара Михайловна, а Александра Львовна спряталась за ширму, так как была неодета.

Мы немного поболтали. Елизавета Валериановна скоро ушла. Когда она ушла, я спросил Александру Львовну, из- за чего она поссорилась с… Она мне рассказала, что он пошел с ними гулять, и сначала они разговаривали довольно мирно, но потом он спросил ее:

— Это тебе папа сказал, что я его назвал дрянью?

— Он мне сказал, что ему даже показалось, что ты его назвал дрянью.

— И хорошо, что он не расслышал, я ему еще гораздо хуже сказал.

Тогда Александра Львовна вышла из себя, стала говорить …, что презирает его, что жалеет, что заговорила с ним, позволявшим себе неприлично полемизировать с отцом в газетах; и что вообще она не может даже в мыслях допустить дурного слова про отца, и ей противно поэтому говорить с ним. Тот, очевидно, не ожидал такого тона и сразу присмирел. Придя домой, он стал звать Александру Львовну:

— Сашечка, милая, посмотри мои …!

В дверь постучали. Оказывается, Л. Н. Он подошел к Александре Львовне, расспросил, что ей в Туле сказал Грушецкий (тульский адвокат). Потом сел в кресло и сказал:

— Нет ли у вас попить чего-нибудь?

Варвара Михайловна принесла бутылку Ессентуков № 20.

Александра Львовна сказала Л.H., что все сердится, на что он ей заметил:

— А ты бери пример с Душана.

Александра Львовна возразила:

— Душан не замечает половины и потому не расстраивается.

Потом она прибавила, что верит ему, как доктору, не больше, чем Фильке. На это вошел сам Душан, спросил что-то и скоро ушел.

Александра Львовна сказала:

— Жаль, Таня не с нами.

— Ах, ах, Таня, милая Таня… — сказал Л. Н. — И старика ее я очень люблю… У Паскаля сказано: это я себя хочу похвалить: «Чем умнее человек, тем больше различных характеров он видит». Это как в шахматы: хороший игрок видит все разнообразие партий, а плохому кажется, что они все одинаковые. У Михаила Сергеевича странное соединение барства, аристократизма, ограничивающего следования общественному мнению — с настоящей нравственной основой. Благодаря этому ограничению он едва ли сомневается, как ему поступить в том или другом случае. Он не стремится изменить существующий порядок вещей, а старается в нем жить как можно лучше.

Я заметил, что это, во всяком случае, лучше, чем только отрицание.

— Да, да. В нем прекрасна эта честность, правдивость. Я очень его люблю. А я ничего не работаю, не могу. Нынче все утро Паскаля читал. Таня мне о нем напомнила. Это один том, который его сестра издала. Там известные «Мысли», а перед тем разные рассуждения, и много очень интересного. Все так умно. У него там рассуждения о том, как нужно доказывать — я не сумею рассказать, — как нужно сначала определить, что нужно доказать, и какие истины общи всем людям и не нуждаются в доказательствах, и уже на этих основных истинах строить все доказательство. Он говорит, что всякое слово нужно употреблять, только установив самое точное его значение и только в этом значении. Я прежде относился к нему с предубеждением из-за его католицизма. Теперь я убедился, что в ограниченной католичеством и вообще в церковной религии есть все-таки много важного, настоящего. Я хотел бы сказать это Елизавете Ивановне, ей было бы это приятно… У Паскаля есть очень верное рассуждение о том, что человек, добиваясь чего-нибудь, ценит часто гораздо больше этот процесс борьбы, смены надежд и разочарования, чем самую цель. Он говорит, что если б любителю карточной игры предложили каждое утро получать ту сумму, которую он может выиграть вечером, он отказался бы, а между тем без денег он тоже не стал бы играть.