Я спросил его про статью «о смертниках». Л. Н. сказал, что не читал ее еще, оставив ее, как наиболее интересную, на закуску.

Он сказал:

— Софья Андреевна нынче гораздо лучше. А я очень слаб. Совсем слаб…

Вошла Софья Андреевна и сказала:

— Левочка, вы бы пошли на балкон, а то тут очень душно. Там я одна корректуры держу. Я не помешаю вам, я буду молчать.

Она не оставляет Л. Н. ни на минуту в покое. Мы пошли вниз и сыграли партию в шахматы. Потом пили чай. Софья Андреевна сказала мне, что ничего никому не говорила относительно Черткова и что не говорила ему, чтобы он не ездил. Она спросила меня еще наверху, в зале:

— Он (Л. Н.) вам не жаловался на здоровье?

— Нет, только жаловался, что слаб.

— Ну, мы его выходим.

Я промолчал.

— Он слаб, а все верхом ездит. Нынче с Филей вдвоем часа два с половиной ездили, — сказала она.

Подошел Л. Н. и сказал:

— Мне это очень хорошо. Я сначала еле на лошадь сажусь, а постепенно чувствую себя все лучше и лучше.

Потом, обращаясь ко мне, Л. Н. прибавил:

— Вы теперь такой кавалерист стали, поедемте как — ни- будь с вами опять.

Л. Н. был вял и почти все время молчал. Мы сыграли одну партию. Л. Н сказал:

— Давайте зимой играть с вами по переписке. Так можно гораздо лучше играть. Вы играли когда-нибудь? Я никогда не пробовал.

Я сказал, что мне случалось. Я выпил чашку чаю и простился. Когда я прощался, Л. Н. спросил меня:

— Вы по проспекту едете?

Простившись со мной, он пошел в сад. Я подумал, что он хочет поговорить со мной. Действительно, я увидал, что он пошел вдоль балкона в сторону проспекта. Лев Львович вышел тоже с балкона и стал смотреть, куда идет Л. Н.

Л.H., очевидно, заметив его, круто повернул и пошел по дорожке к флигелю. Я отъехал от дома, но потом подумал, что, может быть, Л. Н. что-нибудь нужно, и повернул назад.

Софья Андреевна окликнула меня с балкона:

— Что же вы вернулись?

Я сказал, что хочу проехать мимо конюшни, а сам свернул не на проезжую дорогу, а на дорожку к флигелю, где, как и думал, нагнал Л. Н.

— Вы тут не проедете, — сказал он мне тихо.

— Я думал, вы мне хотите сказать что-нибудь, чтобы я передал Владимиру Григорьевичу.

— Поезжайте, я вам отворю калитку.

Я поехал тихо, а Л. Н. шел рядом.

— Скажите ему, чтобы приехал завтра, что она сама говорила, что ничего не имеет против его приезда. Он вам ничего не говорил про стокгольмское мое дополнение и про приписку к окончанию рассказа?

— Нет, ничего.

Мы дошли до калитки. Я сошел с лошади, чтобы не заставить Л. Н. пролезать в тесном проходе дорожки между лошадью и калиткой.

— Зачем вы сошли? Я бы открыл вам. Ну, прощайте. А я устал, очень устал от всего этого, — прибавил он.

Тяжело мне было видеть его таким измученным, сознавать свое бессилие и полную невозможность избавить его от этого положения.

Россолимо сказал Александре Львовне, что он поражен «слабоумием» Софьи Андреевны. Он не мог опомниться и все повторял: «У такого великого человека такая жена!..»

20 июля. Нынче утром в Телятенки заезжала милая Мария Александровна, которая, вероятно, скоро приедет сюда на временное житье. Вскоре после Марии Александровны приехали Александра Львовна и Варвара Михайловна и взяли ее в Ясную. Они сказали, что там сравнительно спокойно, хотя Софья Андреевна хуже, чем была вчера.

Перед вечером пришел Владимир Григорьевич в полном отчаянии. Оказывается, Сергеенко перепутал то, что должны были написать свидетели (забыл, что мы должны удостоверить, что Л. Н. в здравом уме и твердой памяти, а это — главное), несмотря на то, что Муравьев дал ему самый точный текст подписи свидетелей. (А. П.Сергеенко приготовил на особой бумажке текст того, что должны написать свидетели, чтобы второпях мы чего-либо не напутали, но по рассеянности не написал, что мы свидетельствуем, что Л. Н. находится «в здравом уме и твердой памяти», чем и сделал все завещание недействительным.)

Мы решили, что я с Л. Н. поеду завтра верхом и попрошу его нынче, чтобы он согласился завтра заехать в Телятенки и сделать все вновь. Это очень тяжело и трудно.

Я попал в Ясную поздно. Л. Н. сидел у себя и спросил меня:

— Что так поздно?

Я сказал, что мне нездоровилось.

— А вид у вас хорош. Я читаю про «смертников» — много интересного, но есть преувеличения. Вы возьмите, прочитайте. Тут хорошо, давайте тут играть на верхнем балконе. Я принес шахматы и стул себе, а Л. Н. столик. Пока я расставлял фигуры, Л. Н. сказал мне: