16 июня. Еще с февраля записаны у меня слова Л.H.:

— Бессмертие, разумеется неполное, осуществляется несомненно в потомстве. Как сильно в человеке стремление к бессмертию, яснее всего видно в постоянной заботе о том, чтобы оставить по себе след после смерти. Казалось бы, какое человеку дело до того, что об нем скажут и будут ли его помнить, когда он исчезнет, а между тем сколько усилий делает он для этого.

Л. Н. говорил о молоканах, что ему несимпатичен их религиозный формализм. Он проводит в этом отношении параллель между молоканами и англичанами. У Л. Н. весною был Вогюэ — сын, о котором он сказал:

— Это — типичный француз во всем — от панталон до образа мыслей. Его отец перевел «Три смерти» и писал мне давно об этом. У меня на совести осталось, что я ему не ответил, и я был рад случаю высказать это сыну.

Л. Н очень удивил рассказ молодого Вогюэ о том, что его отец работает по ночам и много при этом курит.

Л. Н. сказал:

— Мне представляется, что француз должен утром, обтеревшись одеколоном докрасна, напиться кофе и сесть спокойно работать.

— Я всегда пишу по утрам. Мне приятно было недавно узнать, что Руссо так же утром, проснувшись, делал небольшую прогулку и садился за работу. Утром голова особенно свежа. Лучшие мысли чаще всего приходят утром после пробуждения, еще в постели или на прогулке. Многие писатели работают по ночам. Достоевский писал всегда ночью. В писателе должно быть всегда двое — писатель и критик. И вот при ночной работе, да еще с папироской, хотя творческая работа идет энергично, критик большей частью отсутствует, и это очень опасно.

О музыке Л. Н. часто говорит, что не может найти подходящего определения ее. Как-то весной он сказал:

— Музыка — это стенография чувства. Так трудно поддающиеся описанию словом чувства передаются непосредственно человеку в музыке, и в этом ее сила и значение.

Как-то, еще довольно давно, Л. Н. сказал:

— Жизнь — настоящее. Все, пережитое человеком, остается в нем, как воспоминание. Мы всегда живем воспоминаниями. Я часто сильнее чувствую не пережитое мною действительно, а то, что я писал и переживал с людьми, которых описывал. Они сделались так же моими воспоминаниями, как действительно пережитое.

Теперь на днях был аналогичный разговор. Л. Н. сказал:

— В то время, когда так называемые несчастья случаются, их обыкновенно не чувствуешь, как рану в момент ее получения, и только постепенно сила горя растет, сделавшись воспоминанием, т. е. став не вне меня, а уже во мне. Однако, прожив свою долгую жизнь, я замечаю, что все дурное, тяжелое не сделалось мною: оно как-то проходит мимо; а, наоборот, все те хорошие чувства, любовные отношения с людьми, детство, — все хорошее — с особенной ясностью встает в памяти.

Татьяна Львовна сказала:

— А как же у Пушкина: воспоминание — «свой длинный развивает свиток» и дальше: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю» и т. д.

Л. Н. ответил:

— Это совсем другое. Уметь переживать и живо чувствовать все свое зло с такой силой — это драгоценное, нужное свойство. Счастлив и особенно значителен только такой человек, который умеет это так живо переживать, как Пушкин.

6 июля. Ходили на песочные ямы (место вблизи Ясной Поляны, где добывается желтый песок). Во время прогулки Горбунов спросил про религиозно — философскую книгу Александра Добролюбова («Из книги невидимой» этого замечательного деятеля в области свободных религиозных исканий. Его последователи образовали секту «Добролюбовцев» — на основах христианского анархизма. Добролюбов начал свою литературную деятельность с писания стихов так называемого «декадентского» направления). Л. Н. сказал о книге:

— Она неясна, фальшива, искусственна. По этому поводу заговорили о писательстве. Л. Н. сказал:

— Удивительно — во всяком, даже маленьком, деле нужно обдумать все много раз со всех сторон, прежде чем сделать. Все равно, если будешь рубаху шить или даже просто делать шахматный ход. И если не обдумаешь, сразу все испортишь — рубахи не сошьешь, партию проиграешь. Только писать можно все, что угодно, и не только не замечают этого, но можно и писателем прослыть…

Л. Н. сказал еще:

— Вся работа писателя должна сводиться к совершенствованию себя. Я всегда старался и стараюсь уяснить себе занимающий меня вопрос до такой степени, чтобы почувствовать, что довел его до высшей доступной мне степени ясности. В этом должна заключаться работа писателя. Самая опасная вещь — это учительство. Я думаю, что мне не случалось учительствовать. Нет, случалось… Но это всегда было дурно.

И. И. Горбунов рассказал, что «Посреднику» цензура разрешила хорошую книжку, в которой совершенно беспристрастно описывается путешествие в Саров. Л. Н. сказал:

— Я не сочувствую, когда такие явления описывают в тоне насмешки или грубого издевательства. Здесь много искренней, наивной веры, с которой нужно обращаться осторожно. У какой-нибудь наивно верующей старухи, несмотря на все нелепое суеверие, чувствуешь, что основание ее веры есть истинное стремление к высшему, к истине. Ее миросозерцание гораздо выше миросозерцания профессора, который давно уже решил все вопросы.

В. Г. Кристи (молодой бессарабский помещик, сочувственно относившийся к взглядам Л.H.), гулявший с нами, спросил Л.H.: