7 сентября. Последний вечер провели в Ясной. Третьего дня Л. Н. сказал:

— Не знаю, может быть, это пройдет, но теперь, особенно по утрам, У меня как праздник какой, такая радость, так хорошо!..

Тогда же он еще сказал мне:

— Я думал о философских вопросах и, между прочим, о пространстве и времени, и вспомнил свое давнишнее определение, которое я еще совсем молодым сделал. Теперь я его еще расширил и дополнил. Я думал нынче о вас и вместе с этим подумал, что вам это будет интересно и вы поймете меня.

— Пространство — это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета в одно и то же время. Время — это наша способность видеть (воспринимать) два (или несколько) предмета на одном и том же месте. Для пространственных впечатлений необходимым условием является то, что мы называем материей, для впечатлений во времени таким условием является движение. Я помню, еще Страхову очень нравилось это определение. Разумеется, в нем есть тот недостаток, что оно для определения пространства уже предполагает время, и наоборот.

В тот же день (5–го сентября) Л. Н. рассказывал, что утром он особенно болезненно почувствовал враждебное отношение крестьян против них и против него лично. Он сказал:

— Я пошел с целью поговорить с тем, кого встречу, по возможности просто и откровенно. Но на дороге встретил приказчика и мужиков; между ними произошло столкновение по поводу каких-то расчетов. Приказчик обратился ко мне за советом. Я сказал ему, что не вмешиваюсь в эти дела, но могу только одно сказать ему, как сказал бы это какому- нибудь кулешовскому приказчику, что нужно, во всяком случае, стараться быть добрее и мягче. Так я на деревню и не пошел…

Л. Н. был нынче у Звегинцевой по делу: просить станового, живущего у нее в имении, освободить из тюрьмы маляра Ивана Григорьевича и поблагодарить за присланные персики. Л. Н. сказал:

— Там ее дочь, княгиня Волконская. Они все меня хотели направить на путь истинный. Я старался говорить с полной серьезностью, но сквозь их бриллианты и роскошь едва ли могло что-нибудь проникнуть. Они задавали мне все разные вопросы. У них печник, который бывал у меня, — книжки брал. И вот он теперь рассказывает им, что я говорил, что в Бога верить не надо, и еще разные несообразности. Я им сказал, что ничего нет удивительного в том, что мои слова так искажают. Если даже из слов Христа люди сумели вывести церковные обряды, благословение убийства и т. п., то что удивительного, что наши слова постоянно перетолковываются, искажаются.

— Потом они спросили меня, чем я объясняю себе то, что в моей семье никто не последовал моим словам. Я сказал, что это, вероятно, произошло оттого, что я, как фарисей, — живу и не исполняю того, что говорю. Они мне на это не возражали.

Л. Н. сказал, что прочел нынче в приложении к «Новому Времени» статью о новой книге о Тургеневе. Книга эта носит отчасти полемический характер. Автор (Н. М.Гутьяр) рассказывает ссоры Тургенева со всеми писателями (Достоевский, Толстой, Герцен, Фет и др.), как бы задаваясь целью оправдать Тургенева от обвинений и доказать, что он был во всех случаях прав. Л. Н. сказал:

— Странно, правда, что он со всеми ссорился. Он был очень хороший, добрый человек. Только очень слабый, а он сознавал свою слабость. Раз, я помню, здесь был князь Уру сов — не севастопольский герой, а тульский вице — губернатор, мой хороший друг. Их было два брата, и их почему-то считали глупыми. И вот Тургенев, зная это, стал с ним спорить свысока, как бы чувствуя свое превосходство, а Урусов спокойно, легко и уверенно разбил его. И неудивительно: у него были свои, какие бы то ни было, но определенные, твердые религиозные убеждения, а у Тургенева не было никаких…

— Я его любил, — сказал Л. Н. о Тургеневе.

Софья Андреевна сказала, что Тургенев очень любил Льва Николаевича.

— Нет, наоборот, — возразил Л. Н. — Он скорее любил меня как писателя. А как человек я не встречал в нем настоящей теплоты и сердечности. Да он и никого так не любил, кроме женщин, в которых бывал влюблен. У него не было никого друзей.

Л. Н. спрашивал меня о моих работах, о том, сочиняю ли я музыку и говорил, как дурно, когда из себя выжимают, и как многие большие художники теряют от того, что, кончая одно сочинение, сейчас же непременно начинают новое. Л. Н. вспомнил Пушкина и сказал:

— Лучшие писатели всегда строги к себе. Я переделываю до тех пор, пока не почувствую, что начинаю портить. А тогда уже, значит, надо бросать. А портить начинаешь потому, что сначала, пока наслаждаешься своей работой пока она твоя, прилагаешь к ней все духовные силы. Потом, когда основная, первоначальная мысль все более и более перестает быть новой и становится как бы чужой, надоедает, начинаешь стараться сказать что-нибудь новое и портишь, искажаешь первую мысль.

Получилась телеграмма от Леонида Андреева с просьбой разрешить приехать. По этому поводу Л. Н. сказал: