Потом Л. Н. был совершенно такой как всегда. Сели обедать. За обедом во время второго блюда шел общий разговор, в котором принимал участие и Л. Н. Я сидел напротив него, и вдруг вижу, что он становится все бледнее и бледнее и как будто теряет сознание. Был момент почти полного обморока. И ужасно было, как все не замечают и продолжают свой разговор, а я и Софья Андреевна видим, в чем дело, но боимся сказать, чтобы он не услыхал. Потом Л. Н. как бы пришел в себя, но сперва вообще сознание и дольше память не возвращались. Первые минуты Л.H., очевидно, не сознавал, что он делает. Он стал в кастрюльку со сладким класть кусок хлеба, как бы совершенно не сознавая себя. Через минуту он опомнился и говорит:

— Со мной что-то странное: я здоров, но я ничего не помню. Что это, мне приснилось или правда здесь был брат Митенька?

Потом он силился припомнить, кто это сидит за столом, но чужих не мог узнать. На меня он не посмотрел. Я с ужасом ждал, что он не узнает меня. Мне было радостно, что потом, хотя забывчивость продолжалась весь вечер, он спрашивал про меня, а когда я вошел в комнату, спросил:

— Где вы были, Александр Борисович?

Вечером Л. Н. сидел в большом кресле у двери в гостиную и молчал. Потом он сказал:

— Что вы все так беспокоитесь? Мне так хорошо… И такое равнодушие: здоров — здоров, нездоров — нездоров, умру — умру. Только мне хорошо, что вы все тут… Ну, а теперь все прощайте. Я пойду совсем…

13 апреля. Наутро (13–го) Л. Н. был совсем здоров. Ему, видимо, было неприятно, что он ничего не помнит из бывшего накануне.

Л. Н. восхищался маленьким рассказом Гюго из посмертного тома — о городовом и толпе, хотевшей его убить. Он перевел его в фонограф.

Раньше Л. Н. перевел также рассказ Гюго об анархисте. Этот перевод он продиктовал Гусеву непосредственно перед первым припадком в марте.

Л. Н. восхищался силой мысли и яркостью этого рассказа, несмотря на то, что в конце «вдруг на полстраницы все разрешается».

Л. Н. заболел в субботу на Страстной (12 апреля), а в четверг по поводу того, что няня Сухотиных стала читать двенадцать евангелий, он удивлялся:

— Почему именно сегодня и почему двенадцать евангелий? Как это странно?

А наутро после болезни (первый день Пасхи), Л. Н. прочитал у себя в комнате в заголовке «Руси» о казнях, вышел назад в столовую, где сидели я и М. С. Сухотин, сказал:

— Вот эти празднуют, как должно! Четыре казни в Нижнем Новгороде, три — еще где-то. А вы говорите, — обратился он к Михаилу Сергеевичу, — умирать не надо. Поскорей бы умереть!..

Тут же Л. Н. показал отвратительное ругательное письмо какого-то купца. Л. Н. заставил Мишу Сухотина читать вслух.

— А он, наверное, разговлялся куличом и говорил «Христос Воскресе», — заметил Л. Н.

Приехав сегодня в Москву, я по поручению Софьи Андреевны был у В. А. Щуровского, чтобы рассказать ему об обмороке Л. Н. Я его не застал, так как он уехал в деревню на несколько дней.

14 апреля. Из письма Татьяны Львовны: «У нас дела идут хорошо… Папа пожалел, узнавши, что вы решили отменить музыку и что мы вас в этом поддержали. Но потом согласился с нами».

17 апреля. Письмо Софьи Андреевны: «Дорогой Александр Борисович, спешу вам написать, чтобы вы не беспокоились ходить к Щуровскому. К нему пойдет Беркенгейм с моим письмом и сделает свой подробный медицинский доклад, на основании которого и будет поступать Щуровский по своему усмотрению.

Вы очень тронули меня тем, что пожалели, и еще тем, что с доверием отнеслись к тому, что я сумею выходить Л. Н. А как это трудно! Сегодня Таня из рук его прямо отняла жирный пирожок. Вчера на ночь он выпил столько чая, что не мог спать. Не давать Л. Н. лишнего чрезвычайно трудно. И жаль его, и просто совестно — а в воздержании и диете вся сила.

Теперь ежедневно он ездит верхом, опять много пишет; но явления его забывчивости иногда повторяются. Это бы еще не беда.

Да, камень у меня на сердце постоянно. Как ничтожно мне кажется мое существование без Л. Н. Ведь скоро 46 лет, как я непрестанно заботилась о нем; хорошо ли, дурно ли я это исполняла — это другой вопрос. Во всяком случае, старалась и постараюсь до конца.

Очень огорчился Л.H., что не будет обещанной музыки. Не знаю, насколько это было бы вреднее тех бесконечных посетителей и разговоров, которыми и теперь утомляют Льва Николаевича. Не думаю…»

17 июня. На днях Сергей Львович говорил что-то о симфонических поэмах Листа и о «Мефисто». Я со Л. Н. в это время играл в шахматы. Потом Л. Н. говорит мне (я хвалил «Мефисто»):

— Нет, это нехорошая музыка. У Листа отсутствует эта особенность старых мастеров, эта законченность, ясность целого, когда чувствуешь, что так должно, иначе быть не может. А у него все выдумано, неясно.