Когда Миша снова обрёл дар речи, он ткнул локтем Генку и зашептал, как малахольный:

— Генк! Ты видал?

— Чево? — прошамкал Генка набитым ртом.

— Чево-чево! Да у Таньки вон ничего нету там! Смотри, смотри!

— Да видел я, — лениво, не глядя в сторону двери, ответил Генка. — Двешти раж. У Ленки — шештрухи видел, у Мушки Дворецкой видел — сама мне показывала.

— И что же, у всех ничего нет?

— Шмотри, — Генка спустил чулок с правого колена. — У них вот так жделано, — он двумя пальцами сморщил кожу на коленке, получилась одна большая складка. Миша долго смотрел молча, потом нерешительно спросил:

— А чем же они это… ну…

— Ешть там у них уштройштво. Я видел.

Миша потрясённо затих. Ведь во всех своих фантазиях и снах он видел голенькую Таню во всём такую же, как и в жизни… Кроме одного: в этом самом месте у неё было… всё точно так же, как и у него… Точно так же…

— Генк, задышал Миша в Генкино ухо. — Генк, а как это ты у Муськи… ну… смотрел это?

— Шкажал же, — шама покажала!

— Как это?

— А ты чево, тоже хотишь?

— Хочешь, — поправил Миша.

— А ну тебя! — Генка обиделся и отвернулся. Но Миша уже не мог отстать.

— Генк, ну Генк, ну скажи. Ну как ты её уговорил?

Генка снисходительно усмехнулся.

— Да я ей шам швоё покажал… Первый.

Миша был так потрясён полученной информацией, что вторую часть дня прожил, как во сне. Было за это время два сильных впечатления, но и они не задели Мишу глубоко. Первое, когда принялись купать мальчиков, Мишу даже не повели раздеваться.

— А меня-а? — привычным садиковским капризоном затянул Миша.

— А у тебя ревмати-и-зьм, тебе нильзя-а — затянула в ответ Валентина Борисовна, но немножко с другой интонацией и через мягкий знак: «зьм», а тётя Нина поджала губы, как мачеха из мультика «Двенадцать месяцев».

И Миша остался в группе с девочками. Те играли в свои дочки-матери, шептались, делали круглые глаза, — воображали, в общем, — а Миша смотрел на них и представлял себе каждую, как Таню Ивлеву, и эта их незавершённость, отсутствие у них такой важной детали волновала Мишу невероятно, вызывая то жгучее любопытство, то жгучую жалость.

И второе, когда потом пришли родители Игоря Долгова, тихо говорили с Валентиной Борисовной, а та иногда показывала глазами на Мишу. Мише даже стало немножко страшно, но потом он вспомнил про папу и решил, что если уж папа начнёт откручивать столько голов, то две дополнительные — это не проблема. И успокоился.

А ночью Мише приснился страшный сон. Они с папой отправились в баню, в которой можно купаться и с «ревматизьмом». Там, как будто, сначала мажутся лечебной грязью, а потом смывают, — вот и купание. И внутри всё, как в их обычной с папой бане: и касса, и раздевальный зал, и шкафчики, и тазики. Только папа, когда они раздевались, вместе с часами сдал банщику это самое… своё… И Мише велел сдать. И у них стало, как у Тани Ивлевой. Миша вертел головой — и у всех мужчин в мыльном зале было так же… «Папа, почему это так?» — спрашивал испуганный Миша. «Так надо», — строго отвечал папа. И они так мылись, и папа поливал, вернее опрокидывал на Мишу воду из тазика, чего Миша терпеть не мог, потому что задыхался. И мыло попадало в глаза, и под душем опять перекрывало дыхание…

А потом Миша захотел в туалет. И даже пошёл туда. Но когда вошёл и собрался было… в общем, оказалось, что делать это нечем, — всё ведь сдали банщику. Миша совсем растерялся, а дядьки вокруг стали смеяться и говорить, а ты садись, мол. Миша совсем застеснялся, а «по-маленькому» стало хотеться всё сильнее, и когда уже стало невмоготу, он проснулся.

Он стоял над горшком, звенел своей струйкой, а сердце счастливо прыгало в груди: это был только сон, всё оказалось на месте!

Мир для Миши раскололся надвое: на тех, кто «с этим» и на тех, кто «без этого». Он стал пристальней присматриваться к взрослым и решать для себя, зависит ли это от возраста. Это что ж получается и у меня так же? А у бабушки? Это вот так, оказывается, определяют окончательно, кто он, а кто она? Миша вспомнил сына папиных знакомых, которого принял вначале за девочку: так он был одет и пострижен, но папа ему объяснил, как оно на самом деле, а Миша ещё спросил тогда: «А как ты узнал?», а папа рассмеялся и ответил: «Так его же зовут Петька»! А на самом деле вот как это определяется! Но тогда уж совсем непонятно, почему чашка — она, а стакан — он… Или там стул и табуретка, ну и много такого… Спрашивать он уже стеснялся. Посмотреть ещё раз и у кого-нибудь ещё было невозможно. Когда-то мама брала его с собой в баню, но это было давно, он ещё был маленький…

Оставался только один выход: Муська. Но как к ней подойти с этим, он не знал. Это тебе не сон с поцелуями.

Он долго обдумывал план действий, но, как только в мыслях доходил до самого главного, в груди всё обрывалось и бухалось в живот. В конце концов он решил так. Во время мёртвого часа, когда все уснут, а Валентина Борисовна, как всегда, побежит посмотреть, «вдруг что выбросили», а тётя Нина, как всегда, вздремнёт себе, — позвать Муську в уборную и сказать ей, что ему приснилось, что она ему всё показала. А там, будь что будет… А про Пройченку — ни слова!

Дни шли за днями, уже почти неделя проскочила, а нужный случай не подворачивался. «Эх, была бы Галя на соседней кроватке, давно бы всё узнал!» — думал с досадой Миша, но Галя давно уехала с родителями в другой город, и приходилось ждать.

Однажды всё совпало замечательно: и Валентина Борисовна убежала, и тётя Нина вздремнула, но… неожиданно заснул Миша. Проснулся он оттого, что тихо скрипнула дверь. Миша резко, как кошка открыл глаза и увидел спину выходящей за дверь Муськи, которая явно шла в уборную. Сердце Миши заколотилось, он быстренько соскользнул с кровати и, даже не надевая тапочек, босиком шмыгнул вслед за Муськой. Он так волновался, что даже забыл про свой стыд, свои кальсоны.