— Он сказал, там сиро-о-оп!.. — ябедничал Миша. — Он так спица-а-а-ально…

— Где? — не поняла она.

— На пери-и-илах. Это он спица-а-ально! За то, что я ему голову разби-и-ил. Он сказал «кровавые братья»…

— Какой ужас! — пробормотала Алина Георгиевна. — И набрались же откуда-то такой ерунды! — И, обращаясь к Мише: — Так это Игорь тебя научил?

— И-и-игорь! — заябедничал Миша.

Притихший Игорь ждал на веранде наказания, но наказания не случилось.

— Игорь, — обратилась к нему, как бы между прочим, Алина Георгиевна, — тебе нравятся сказки, которые рассказывает нам Миша?

— Да-а, — насторожённо сказал Игорь, но про кино больше. Я про шпиков кино люблю — он про них страшно рассказывает. Да. А что?

— Ну, а если бы он так и не отлепил язык, чем бы он это рассказывал?

— Отлепил бы, — махнул рукой Игорь. — Весна пришла бы — отлепил бы. Или из чайника горячим чаем полить — отлепил бы!

— С сахаром! — подсказал Славка.

— Скажи ещё — с сиропом! — строго глянула на него Алина Георгиевна. — Нет, братцы. Каждый ваш язык — это драгоценность. Никто из зверей не умеет так говорить, как вы!

— И мой? — спросил Игорь.

— И твой, — сказала она. — Когда глупости не говорит. Я ведь знаю, за что тебя толкнул Миша. Только не понимаю, зачем ты это сказал.

Игорь насупил брови и отвернулся.

— Не люблю я их! — забасил он.

— Кого это, их?

— Да ивреев этих!

— За что ж ты их не любишь? — с явным интересом спросила Алина Георгиевна.

— Хитрые они все! И противные. Любого спросите.

— Значит, и я — хитрая и противная?

— Вы?! Так вы ж не иврейка!

— Еврейка, представь себе.

— Не-е-ет! — улыбаясь, с явным видом умника, которого не так просто разыграть, протянул Игорь. — Какая же вы иврейка, вы — воспита-а-ательница!

— Эх вы, глупые вы дурачки! — потрепала она шапки Игоря и Миши. — Ни одного умного дурачка на всю группу. Бросьте эти глупости — евреи не евреи, русские не русские. Хороший человек — вот что главное. И ещё: вот мне все языки жалко, любому языку больно, а Мишин язык жальче всех.

— Почему-у? — обиделся Игорь.

— Потому, что у него… — она хитро прищурилась. — Ну, он же про шпиков страшнее всех рассказывает!

Вечером, когда мама уже мыла посуду, Миша решил поделиться с ней новостью:

— А у нас Алина Георгиевна — еврейка.

— Это что ещё за глупости, — сказала мама. — Ты откуда это взял?

— Она сама мне сказала, — выпятил губы Миша.

— Ты что-то перепутал. — Мама снова занялась тарелками. — Никакая она не еврейка. Это муж у неё еврей. А ты — как всегда — лезешь во взрослые дела. И вообще, что это ты в последнее время зачастил: «еврей — не еврей!» Не твоего ума это дело. Иди, почитай лучше что-нибудь и держи язык за зубами.

«Наябедничал кто-то!» — испуганно подумал Миша, сжал зубы и проверил, весь ли язык поместился за его не очень ровными и больнючими зубами.

Ох уж этот язык. И чего только не называют этим словом! Мишино воображение играло злые или смешные шутки с этими самыми языками. Миша слушал речь взрослых, пересыпанную всякими там фразеологизмами, и часто просто диву давался.

«Прикуси язык!» — резко говорил папа, и Миша, чувствуя иносказательность, всё же пробовал это сделать буквально: ведь зачем-то так говорят! Пробовал, конечно, не до большой боли, но всё-таки… Однажды во время такого эксперимента он упал и уже не ПРИ, а ПРОкусил язык. Ему зашивали рану, и он ещё долго ходил, ощущая узелок нитки во рту. «С веточкой на языке», — говорили домашние.

«Язык до Киева доведёт», слышал Миша и представлял себе немецкого языка, которого берут наши в фильме «Звезда», и который бредёт впереди красноармейцев в сторону города Киева.

«Держи язык за зубами». Миша пробует добросовестно выполнить это требование и тут же начинает ощущать, что языка слишком много. Он весь не хочет умещаться за зубами, ему тесно, он заполняет весь рот и лезет в межзубные щели. Ведь только что он и так был за зубами, но, как только Миша концентрирует на этом внимание, его анатомия начинает чудить.

Владение языком, то есть в смысле — речь, было для Миши почему-то гораздо важнее, чем для других. Тут Алина Георгиевна в чём-то очень права. Миша не только умел рассказывать, но и очень придирчиво слушал. Он рано стал проговаривать «трудные» звуки, и любой картавящий или шепелявящий из сверстников вызывал у него небольшое раздражение. Исключение, как уже говорилось, он делал для Муси Дворецкой: так свистеть он и сам давно хотел научиться.

Услышав любую взрослую «неправильность», он стремительно бросался её исправлять, чем, в свою очередь, вызывал раздражение взрослых.