Степан Вараксин в эти дни получил приказ начдива-26 оставить свой эскадрон и прибыть в штаб Неймана. Комэск назначался делопроизводителем особого делопроизводства по сбору военно-исторических документов при штабе корпуса.

Степан представил себе сотни всяких бумажек, дыроколы и скоросшиватели, которыми ему теперь предстояло к о м а н д о в а т ь, и побледнел от гнева. Он ехал в штаб корпуса, твердо решив отказаться от должности и даже устроить скандал.

Восьмого августа Степан, утомившись сам и упарив Каина, прискакал в Ново-Дмитриевку, куда перебазировался полевой штаб Экспедиционного.

Злой и взволнованный входил Вараксин в дом, где находился штаб.

У стола, на котором аккуратно лежали карты и цветные карандаши, стоял молодой человек, почти юноша, с орденом Красного Знамени на левом кармане френча. Он негромко беседовал со штабистами, иногда отдавал распоряжения или спрашивал совет. Ни в одежде Неймана, ни в его позе, ни в том, как говорил, не было и тени того высокого положения, которое занимал комкор.

Степану показалось, что он когда-то встречал этого человека.

— Садись, — сказал Нейман, кивая на вытертый до блеска стул. — Расскажи о себе. Немного.

— Не пойду я на делопроизводство, — не отвечая на вопрос, проворчал Вараксин. — Это насмешка, товарищ.

— Отчего же? — улыбнулся Нейман. — На войне и не такое бывает. Поверь, на новой должности конь и оружие понадобятся тебе не реже, чем в эскадроне.

— Не пойду! — нахмурился казак. — Тут и без меня писарей хватает.

Комкор вдруг рассмеялся.

— Это хорошо, что не рвешься в тыл. Но посуди сам — война на исходе, люди по бумажкам будут учить нашу историю. Должны мы им помочь или как?

И заключил, бросив взгляд на часы:

— Садись… садись… И рассказывай о себе.

Степан прилепился к краю стула и автоматически достал из галифе кисет. Комэск чувствовал неудобство от того, что приходится говорить с начальством сидя и тоскливо поглядел на штабных.

— Кури, — кивнул Нейман. — Рассказывай. И, не обижайся, — коротко. Дел тьма… — и потер высокий крутой лоб, из-под которого на Степана смотрели большие, броской красоты глаза.

Тон был совершенно дружеский, доводы верные, и Вараксин, вздохнув, решил: придется немного сообщить о себе.

— Можно и коротко, — отозвался он, затягиваясь цигаркой. — Казак. Рожден в станице Кичигинской Троицкого уезда. На Урале. В партию записался на заводе «Столль и компания», в Челябе. Слесарил. Про есаула Титова слыхал?

Этот неожиданный вопрос не вызвал никакого удивления у Неймана. И то, что этот чубатый казак обращается к нему на «ты» — тоже не смущало комкора. «Ты» и должно было вызвать «ты» у людей одного дела и возраста.

— Слыхал.

— С тем Титовым я у Шершней дрался, в шести верстах от Челябы. Еще монархиста Рогожина ловил — был такой. В кавполку и в 109-м пехотном партийную агитацию вел, среди солдат-мусульман — тоже. Партия велела, я — делал.

Он усмехнулся.

— Ты что? — поинтересовался Нейман.

— О Кудашевой знаешь? Княгиня. Крайне коварная бабенка была. В штанах щеголяла. Кинжал, револьвер, шашка. Только что «Льюиса» не имела…

— Ну и что?

— За царя агитировала… За дамочкой этой я тоже гонялся.

Степан помолчал.

— Мало?

— Мало. Давай еще. По порядку.

Вараксин внезапно спросил:

— Златоуст твоя бригада брала?

— Верно, — подтвердил Нейман. — После Уфы.

— Я тебя знаю, — похвалился казак. — Сильно Колчаку влепил. И в Златоусте, и в Челябе.

— Опять верно, — сказал молодой человек. — Хорошо знаешь… Только не я влепил — бригада. А зачем говоришь о том?

— В Челябинске, может, помнишь — рабочие в тыл Колчаку ударили. Четыре сотни. Шахтеры, железнодорожники, и со «Столля» немало. Я привел.

Вараксин глотнул дыма, поскреб щеку ногтями, потянулся к затылку.

— Так в армии и остался. После Челябы пешей разведкой командовал — в 27-й дивизии. Потом — эскадроном, в 26-й. Кое-какие записочки о боях вел, бумажками из белых штабов не гнушался. Попадались — на память брал.

— Вот видишь! — снова засмеялся Нейман. — Не зря мы тебя на историю кидаем. Мне Гайлит говорил…