Раненые, лежавшие на полу, напряженно вслушивались в разговор.

Константин Константинович прибавил огня в лампе, сказал, имея в виду тех, кто мог передвигаться и воевать: — Остаток ночи — формирование и сборы. Перед рассветом — седловка.

Помолчав, уточнил:

— Перековать лошадей, коли нужда будет. Получить боеприпасы, точить клинки, у кого затупились. Немедля — конные разъезды на юг — пусть осветят, где Унгерн. Жеребцов, что на кобыл косятся и пошуметь любят — в разведку не брать. Все проверить, как положено. На поспешность потом не ссылаться. Ступайте.

Командиры стали быстро выходить из горницы. Рокоссовский тоже выбрался во двор и крикнул своего ординарца Ваню Сушкина, дремавшего на сеновале.

Обоим уже не довелось спать до самого утра.

Только-только стало бледнеть небо — над Мысовой запели трубы отряда. Знакомый сигнал седловки застал Сушкина уже на коне, и губы бойца сами собой повторяли в такт горнам:

Через четверть часа на южной окраине Мысовой вытянулся в длинную, не очень ровную линию конно-пеший отряд. В общем строю стояли раненые и санитары, хлебопеки, портные, музыкальная команда, писаря.

Рокоссовский медленно прошел вдоль строя, вывел из шеренги тяжелораненых и, перестроив отряд в колонну по четыре, отдал приказ на марш. Боевую задачу люди знали от взводных, выделенных ночью.

Уже через два часа головная походная застава встретила небольшую разведгруппу Унгерна и порубила ее. Вскоре снова попалась кучка разведчиков. Столкнувшись с массой конных и пеших красноармейцев, разъезды барона были до такой степени напуганы и удивлены, что почти не оказали сопротивления.

На вечернем переходе колонну догнал всадник, съехавший на дорогу с ближней сопки. Он лихо осадил коня возле Рокоссовского и, моргая запыленными ресницами, весело рассмеялся:

— Вон вы где! А я уж догнать не чаял.

Спрыгнув с лошади, доложил:

— Старшина вьючно-пулеметной команды 7-го Сибирского отряда особого назначения Василий Морозов. Велено передать пакет.

Пока Рокоссовский читал записку начальника отряда, извещавшего о желании установить локтевую связь, Морозов рассказывал бойцам о себе, об отряде, о новостях. Он не преминул сообщить, что его, Уткина и Рыжкова («мои закадычные дружки, водой не разольешь!») только-только приняли в партию. А через день после того, двадцать второго июля, штаб-трубач сыграл боевую тревогу, отряд — в эшелон, и потащил паровоз вагоны, как мог быстро, к озеру Байкал. Лишь в дороге узнали: Унгерн рвется к Мысовой, собственная шкура у него, видать, лишняя, у дурака!

Отряд уже побывал в деле — пушками, пулеметами и винтовками пригвоздил один полчок барона, не дал ему хода на Мысовую. Потом подоспели кубанцы, и генерал отскочил назад, петляет теперь где-то в сопках.

— Вот так я, следовательно, свою партийность отметил, товарищи! — не без гордости заключил Морозов, прощаясь с бойцами.

Он сунул в планшет ответ Рокоссовского начальнику Особого отряда и чуть не с места кинул своего коня в намет.

Через сутки разношерстный и пестрый внешне отряд Рокоссовского находился уже в пятидесяти верстах от Мысовой. Во второй половине дня, на коротком биваке, разведка доложила командиру: навстречу движутся крупные силы белой конницы.

В ту же минуту штаб-трубач расколол жаркий воздух резким сигналом.

Движение начали переменным аллюром — верста рысью, верста шагом, чтобы не слишком оторваться от своей пехоты.

Враги сошлись в широкой долине, где могли разгуляться кавалеристы, и Константин Константинович, пытаясь перехватить инициативу, бросил людей в пекло встречного боя.

Сабельная сотня под командой Степана Вараксина умудрилась спрятаться за небольшой высоткой и вырвалась оттуда в тот момент, когда белая лава пошла на стрелков.

Конники кинулись из засады молча, без единого крика, и только топот копыт по земле, покрытой жухлой травой, да частое дыхание массы лошадей колебали воздух.

Это безмолвие красных, эта ярость, пока еще скрытая в груди, были втройне страшней врагу, чем привычные в подобных случаях крики и ругань.

Фланг Унгерна, прореженный огнем пехоты, попал под красные клинки. Белые лавы потеряли разгон, затоптались, дрогнули и потекли вспять, будто опрокинутая квашня. Кони тотчас вспотели, пыль покрыла их бока и спины, и ржущие пасти брызгали пеной.

Эта внезапность налета не то чтобы немедля решила судьбу схватки, но позволила Рокоссовскому с самого начала сражения навязать барону свою волю. Бойцам удалось вырубить до двух казачьих взводов прежде, чем Унгерн опамятовался и повернул фронт одного из своих полков. Но потери и заминка, которую испытали казаки в зачине боя, все же склонили чашу весов в пользу краскома.

Начальник белой артиллерии Дмитриев, как и сам генерал, никак не думал, что у красных здесь окажутся крупные силы — и оттого не открыл вовремя огонь из пушек. А теперь, когда враги рубились в одном водовороте, об орудиях нечего было и думать.