Шрифт:
— Аварийная. Нижний этаж залило…
— Еще не хватало. Вас днем не дозовешься, а тут сами заявились… — ворчала женщина, щелкая задвижкой.
Дверь приоткрылась. В проеме показалась остроглазая худенькая старушка.
Муратов переступил порог.
— Не беспокойтесь, мамаша, — тихо сказал он, показывая красное с тисненым гербом удостоверение. — Мы из милиции, — и мягко захлопнул входную дверь.
Старушка оказалась словоохотливой. Без смятения в глазах она проговорила:
— А я не беспокоюсь. Бояться мне нечего, миллионов не имею, — и все же выражение ее лица изменилось. Склонив голову набок, она разглядывала их.
— Четкина Валентина здесь живет? — шепотом спросил Муратов.
— Валя? Здесь! Вот тут, — указала на покрашенную светлой краской дверь и пояснила: — Она свою комнату почему-то берлогой называет. Значит, милиция ею заинтересовалась? А я подумала, кавалеры пришли, наговоришь чего лишнего.
— Кто у нее сейчас? — спросил Казаков.
— Не знаю. Все магнитофон крутили…
Дверь Четкиной была не заперта. Они постучали. Никто не ответил. В комнате слегка накурено, пахло горьковатыми духами.
Муратов пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Комната оказалась большой и уютной. Слева синий угловой диван, около него кресла. В углу — цветной телевизор.
Настенные часы мягко пробили семь.
— Кто там? — раздался за занавеской мужской голос.
— Милиция… Оденьтесь, поговорим в коридоре, — хмуро сказал Муратов. — Вопрос небольшой есть.
Втроем они вышли из комнаты. Старушка в шлепанцах шмыгнула на кухню. Оттуда сразу же послышались звуки передвигаемой посуды. Похоже, до этого она стояла у двери.
Даже не глядя на паспорт, Казаков понял, что перед ними не Пушкарев.
— Судя по штампу, вы, гражданин Тарголадзе, совсем недавно из загса, а уже свой адрес успели спутать… Чему улыбаетесь?
— Не будьте придирчивы. Супружеская верность — такая же редкость, как и сиамские близнецы, — нахально протянул Гурам. И уже серьезно: — Я в женатых только значусь. Штамп в паспорте менять надо. Уже год не живу с женой.
— Наверное, это лучше для нее, — сказал Муратов. — Пойдем, Казаков, здесь все ясно.
ГЛАВА 10
Виктора задержали в аэропорту Шереметьево за полтора часа до отлета в Тбилиси. В протоколе указали, что у него изъято: «женское пальто, новое, демисезонное, темно-синего цвета, на бежевой из искусственного меха подкладке, с товарным ярлыком. Цена сто шестьдесят два рубля». На «газике» Виктора привезли в отделение. Было около девяти. По коридору ходили люди в штатском и форме. Они смотрели на него не сердито, а некоторые совсем не смотрели — проходили мимо.
Виктор тяжело привалился к боковушке деревянного дивана и сидел неподвижно, уставившись глазами в свежевыкрашенный коричневый пол. Он удивлялся, что его долго не вызывают. Почему-то казалось, что допрашивать должны сразу, чтобы быстро добиться правды. Сердце колотилось так, словно долго-долго бежал. Только сейчас, в этом тихом, светлом коридоре, понял все, что случилось. Он больше всего боялся не того, что его задержали и начнут скоро допрашивать, а того, что будет впереди. Но неожиданная мысль овладела им полностью. Она принесла еще большие страдания.
«Выходит, я и сейчас о себе, не о матери, думаю. Зачем я взял чужие деньги? Чтобы на них купить ей пальто? — спросил сам себя. — А она, понятия не имея о моем нечестном поступке, будет носить его и по-прежнему гордиться, что вырастила заботливого сына… Хорошо, что задержали, что милиция избавила ее от такого позора. Но ведь ей скажут, а узнав, выдержит ли? Гипертония. Плохое сердце…» До жути захолонуло в груди. Виктор гнал от себя эту страшную мысль.
И вдруг все показалось ему нереальным. Будто бы это стряслось не с ним, а с кем-то другим, совершенно не известным человеком. Он внезапно увидел себя как бы со стороны. Такое чувство охватывало его в кинозале, когда на экране развертывались события, не имевшие непосредственного к нему отношения и в то же время волновавшие его. Волновавшие потому, что на экране был такой же человек, как он, — его ровесник, переживавший трудные минуты сомнений, колебаний, страха.
«Я это или не я, — думал Виктор. Ему даже захотелось себя больно ущипнуть, чтобы оказаться вновь в привычной обстановке. — Это я, — с горечью сказал он. — И все это происходит именно со мной. Сейчас меня будут обвинять в самом подлом поступке — в нечестности».
«Это не ты», — вдруг заговорил в нем какой-то незнакомый голос того, кто, видно, никогда бы не подумал, что он способен украсть, обмануть, солгать. Виктор привык ощущать себя порядочным человеком, который может прямо смотреть людям в глаза. Сможет ли он теперь открыто смотреть в глаза следователю, который, наверное, скоро вызовет в пугающий его кабинет?