Горемыкин ублажал Милицу как мог: не смея трогать свирепую зверушку руками, он целовал ее в хвост, ходил на рынок покупать ей свежую треску у узбекских рыбаков и вообще смотрел на нее как на писаницу-красавицу. Будучи идеалистом интима, прочитавшим роман Генри Миллера «Тропик Рака» в самиздатском переводе, он положил не стеснять конжугальных кискиных инстинктов, хотя подобная половая принципиальность стоила ему бессонных ночей тревог и бдений.

Дело в том, что раз в синюю луну Милица убегала из дому и красила город Ленина в красный цвет. Через несколько недель ее брюхо давало бесспорное свидетельство того, что Горемыкин не был единственным самцом в ее жизни.

— Ах ты моя шлюшка, — любовно корил ее хозяин, как же ты это дала коту безобразному себя испортить!

Милица, однако, не дула в оборванные усы и лишь вызывающе потягивалась на очередной речи генсека на очередном съезде.

Через положенный природой срок она рожала штук пять-шесть черномазых котят и тут же увиливала от материнского долга, отказываясь кормить их тощей волосатой грудью. В результате каждый раз литературовед сначала нежно нянчился с маленькими мягкими зверушками, а потом нежно топил их в ванне, предварительно вынув из нее груды картошки, которую немытые коммуналы складывали туда для хранения на зиму и лето.

Миша Пеликанов, чьи наезды в Питер становились все более частыми по мере того, как талия госпожи Пеликановой становилась все более пространной, настойчиво советовал другу отнести Милицу к ветеринару. По мысли мудрого Михаила, ее работящие вне нормы сексуальные кусочки следовало вырезать для предотвращения дальнейших сносей.

— Удаление матки принесет и тебе, и ей облегчение, — говорил он педагогу, по-московски акая, по-дирижерски жестикулируя.

Но тот лишь печально пялился да привычно вздыхал, не решаясь подложить питомицу под скальпель.

Наконец в СССР задул ветер перемен, как в песне рок-группы «Scorpions», о которой Горемыкин никогда не слышал. Новый руководитель партии и правительства к всеобщему удивлению, в том числе собственному, оказался чуть ли не демократом. Где-то после Чернобыля педагог заметил, что хотя Горбачев целуется с руководителями братских стран, но уже не так горячо, как Брежнев, а кое-кого из них, например Хонекера и Чаушеску, даже журит за непонимание текущего момента. Литературовед испуганно предположил, что спад в страстности политпоцелуев предвещает приближение эпохабных событий.

Как мы знаем, он оказался прав. К концу восьмидесятых ускорение затормозилось, а перестройка обвалилась. Коллеги в курилке стали поговаривать, что скоро в стране сменится власть и город на Неве снова будет носить имя императора, а не узурпатора.

Эти соображения подтвердил в один из своих визитов Пеликанов. Потрясая шевелюрой, он поделился с педагогом, что Советскому Союзу суждено стать светочем справедливости и факелом свободы.

— Мы явим миру пример новой, высшей цивилизации, которая будет сочетать в себе лучшие черты английской толерантности, французского рационализма, немецкого трудолюбия и американской деловитости!

Ошеломленный пеликановской декларацией, Горемыкин решился наконец действовать. Орган за органом, клетка за клеткой он начал изгонять из себя раба. В процессе нравственного самоочищения литературовед осмелился открыто покупать в киосках «Союзпечати» оппозиционную прессу, и в первую очередь газету «Русский телепат», знаменитое средство массовой информации периода заката коммунизма.

Однажды в одном из номеров отважного органа Горемыкин прочитал статью Солженицына «Образованщина» — прочитал и сник. Великий писатель корил советских профи за тихое шушуканье в курилках, вместо громкой жизни не по лжи (статья была написана в 1973 году), а также сердился, что они шутки ради называют своих собак простыми человеческими именами.

Хотя Милица была кошкой, а не кобелем, петербуржуй принял укоры относительно кличек на свой счет и тут же задрожал: а вдруг вермонтский мудрец вернется на родину, подобно генералу Франко из Марокко в Мадрид или генералу Перону из Мадрида в Буэнос-Айрес, и начнет отправлять власть (параллелей было много, и все они были какие-то грозные). Пеликанов, который во время визитов в Ленинград активно занимался неформальными движениями со сладкотелой стенографисткой, поощрял педагога в его страхах и клеймил автора суровой статьи как экспонента инварианта интолерантности.

Горемыкин на всякий случай переименовал Милицу в Минерву, надеясь, что мифологическое имя удовлетворит высоким солженицынским требованиям, и затаился у себя в комнате, несмотря на перестроечные призывы Пеликанова.

— Ты только подумай, какие сейчас у нас происходят перемены! — восклицал столичный гость, музыкально поводя руками. — Мы с тобой мозг нации, следовательно, наш долг участвовать в управлении страной. В будущем, Родион, я вижу тебя членом парламента или даже министром.

— Язов… Крючков… Полозков… — трепетал в ответ педагог.