— Идемте?

— Мы должны остаться.

— Не понял?

— Видите ли… — она подыскивала слова. — Мы ведь вернулись от красных, не так ли?

— Ну и что? — он все еще не понимал.

— Нам поручено, — с трудом начала она, — привести в исполнение приговор. Расстрелять… этих изменников, — с нарочитой бодростью закончила она. — И молите бога, чтобы только этим и ограничилось, — туманно добавила Лохвицкая, — чтобы все кончилось без эксцессов.

— Изменников? — повторил он, отчетливо понимая, что она ничего не выдумала, что так все и есть и менее чем через час ему придется скомандовать «Пли!» полувзводу исполнителей, и два его товарища рухнут под этим залпом, два его товарища и совершенно ни в чем не повинный офицер, отец двоих детей и вполне порядочный человек, совершенно случайно оказавшийся на стороне белых. Как же поступить? И имеет ли он право на это раздумье? Так. Прежде всего, что происходит? Случайность? Нет. Она же сказала: «Мы вернулись от красных». Итак, проверка. Убьет — свой, не убьет — чужой. Примитивно, просто, но надежно. Верно мыслит Климович: не родился еще на свет большевик, если он действительно большевик, который смог бы ради любой, ради самой святой цели действовать методом иезуитов, палачей и предателей и вообще методом недостойным. Что же, выходит, он, Марин, станет первым таким, станет отщепенцем. Потом все это спишется ради тех сведений, которые он добудет, ради тех жизней, которые с помощью этих сведений будут спасены, а его рухнувшие идеалы, его совесть — это все останется при нем. Дело есть дело, его надо делать и нечего разговоры разговаривать, выдумывать, страдать. Иуда предал Христа, деньги получил и повесился. А–а–а… голова сейчас лопнет к чертовой матери. В конце концов, просьба Зотова нереальна, спасти этих людей он не может. Марин вдруг почувствовал, что у него взмокла спина. А надо ли их спасать? Мысль эта была настолько дикой, что он ужаснулся. Нет, бред какой–то. И тут же вспомнил фразу, которую обронила Лохвицкая: «Дай бог, чтобы все было, как всегда, без эксцессов». Что она имела в виду?

— По–моему, это свинство, — сказал Марин, не скрывая возмущения.

— По–моему, тоже. — Лохвицкая была явно не в своей тарелке. — А что делать? Убежим к красным?

— Вот что, — он взял ее за руку и усадил рядом с собой. — Расстреливать этих людей я не буду.

— Вы хорошо подумали? — у нее был напряженный голос, испуганные глаза, но Марину показалось на мгновение, что она обрадовалась его словам.

— Это не моя профессия, — продолжал Марин. — Меня учили держать в руке кисть, различать цвет и тон, растирать краски. Потом волею судьбы я вылавливал революционеров. Палачом я не был никогда.

— Сейчас мы поедем на место исполнения приговора, — сказала Лохвицкая, — это за городом, достаточно далеко. У вас еще будет время одуматься, Владимир Александрович.

Они вышли во двор. Конвой подвел осужденных к большому грузовому автомобилю с крытым кузовом. У рабочих руки были связаны, Воронков шел свободно. На его кителе больше не было золотых погон. У выхода, теснимые конвойными солдатами, голосили какие–то женщины в простой одежде, вероятно жены рабочих. Жена Воронкова и его сыновья молча стояли на ступеньках, не смея подойти ближе.

— Фельдфебель, — крикнула Лохвицкая.

Подбежал пузатый унтер — единственный среди всего конвоя вооруженный револьвером и шашкой.

— Мадамочка?

— Пусть прощаются, не препятствуйте, — сказала Лохвицкая.

— Не положено, — засомневался фельдфебель, ища поддержки у Марина.

— Что же ты, братец, уж и не человек совсем? — тихо спросил Марин. — Сердце–то у тебя есть?

Фельдфебель махнул рукой:

— Э–э, будь по–вашему. Давай, бабы, голоси, — крикнул он родственникам осужденных. Они хлынули к автомобилю неудержимой волной.

В дверях появились дипломаты. Француз рассматривал происходящее в лорнет и о чем–то переговаривался с японцем и англичанином. Внезапно все засмеялись.

— Он говорит, что у русских совершенно дикие нравы, — перевела Лохвицкая. — Они рыдают по еще живым и едят на могилах. Все наоборот! — она бросила в сторону дипломатов яростный взгляд. — Я прикажу их вышвырнуть отсюда!

Француз перехватил ее взгляд, сказал с улыбкой:

— Мадам напрасно нервничает. Мы имеем разрешение барона присутствовать даже при казни. Но мы не поедем. Теперь не средние века, во всяком случае у нас, в Европе.

— Ублюдок, — сказала Лохвицкая сквозь зубы. — Знаете, а он вправе издеваться над нами. Все предано и продано…

Подошла какая–то старуха.

— Спасибо тебе, милая! — она перекрестила Лохвицкую. — Попрощалась я.

Воронков перегнулся через борт грузовика:

— Пусть уйдут мои, прошу.

Марин пересек двор, подошел к жене Воронкова:

— Сударыня, вам надобно увести детей. Это зрелище не для них.

Она смерила Марина холодным взглядом:

— Нет уж, пусть видят и запоминают. Вырастут — вспомнят.

— Как вам будет угодно, — Марин откозырял и отошел.

Подъехала пролетка. Зинаида Павловна села и сказала, вздохнув:

— Собственно, вам и делать ничего не нужно. Оружие я проверила. Грузовик в полном порядке. Через двадцать минут вам останется только скомандовать «Пли!». — Она читала его мысли, и он с ужасом подумал, что его недавнее заявление «Я не буду расстреливать этих людей» не более чем истерика интеллигента, который так и не сумел адаптироваться к обстоятельствам. Не более. Марин сел рядом с Зинаидой Павловной.

— Ну? Вы или я? — спросила она с вызовом.

Марин промолчал, и тогда она крикнула:

— Трогай!

— Момент, — негромко сказал офицер в белой черкеске. Он появился в дверях суда почти театрально. Дипломаты прекратили разговор и с интересом ожидали, что последует далее. Офицер неторопливо спустился по ступенькам во двор и подошел к пролетке. Был он толст, глаза, как у борова, заплывшие и красные, пальцы рук волосатые и толстые. Нагайка в них казалась соломинкой.

— Это Скуратов, — успела шепнуть Марину Лохвицкая. — Наша достопримечательность, — и увидя, что Марин ничего не понял, добавила: — Пытает арестованных с помощью молотка. У нас его так и зовут «молотобоец».