— Да…

Днем ладно — день помогал быть хоть как-то деятельным, зато сейчас Родионцев мучился: ночью неприятное и унижающее подступало к самым глазам.

В «Техпроекте» как бы ветерок прошелестел: приехали — вернулся директор, после чего на втором этаже начальники отделов принялись расписывать первый же директорский приемный день, расхватывая его поминутно, а Родионцев вновь остро почувствовал, что жизнь идет мимо. В прежние времена отчасти он, Родионцев, и создавал этот ветерок, — стремительно шел он обычно по коридору, приехавший, подвяленный воздухом, поджарый, иногда успевший загореть. Он даже…

— Родионцев! — слышится оклик. Машина всякого учреждения проста, если не груба.

— Родионцев, — говорит (велит) начальник отдела, — поди-ка к плановикам и спроси, можем мы смету сдать на два-три дня позднее? Поклянчь, если что.

Он знает, что клянчить у плановиков бесполезно, и он шлет именно Родионцева — и отныне по всякому копеечному делу будут посылать его, это ясно. Ничем не защищенный, он лишился своего дела, так что помыкай им, ребята, не жалей — и как возразить, если столько раз, помыкая, посылали и гоняли других, а Родионцева тронуть или даже попросить боялись, теперь, уж конечно, аукнется. Жизнь как жизнь.

Едва Родионцев приходит, плановики (нет, это удивительно!) буквально с порога понимают, что с ним произошло (стряслось), то есть они глядят и ровно одну секунду удивляются, что прислан по такому пустяку Родионцев — никогда его тут не было, со времен юности, — смекают, что с начальством-то он не ездил, и уже в следующую секунду (итого понадобилось две) начинают на него даже и не кричать, а вопить:

— Как это так? Как это — задержать смету на три дня?!

Он стоит в дверях, а они обе на него кричат — женщина пожилая и женщина молодая, — нет, они именно вопят, как будто лично он, Родионцев, провинился и задерживает смету всего отдела.

— Лодыри! Бездельники! О чем думали раньше! — кричит молодая.

— Небось и премию хотите? — кричит пожилая.

К торгу, да еще стоя в дверях, Родионцев не готов: он было пятится, но что-то его останавливает, и это, конечно, она — живучесть, приспособляемость, — она, родная. Согнавший краску с лица, Родионцев выдерживает паузу спокойно и уже с улыбкой (с одной из лучших своих улыбок) он объясняет им, что отчет един. Отчет един, а ведь отдел проектирования свою смету тоже как минимум задержит на два дня, — итак, двухдневный простой? И какая разница, тут или там будут лежать бумаги! Вскользь и не совсем уместно, но он упоминает, вводит в игру имя Аглаи Андреевны, вроде как и там у него не все потеряно (смотрите, не пожалейте о крике своем завтра!), и наконец разговор завязывается по существу: бой идет даже и за часы. В итоге не три, но два дня для своего родного отдела Родионцев выторговывает. Профессионал, он уходит наконец от крикливых баб, он идет по коридору, и горечь душит его — этим ли заниматься в сорок лет? Он даже и глазки им, плановичкам, строил.

Ему хочется поговорить по душам, но не с кем, он медленно идет коридором, думая о Вике: в том-то и дело, что, не сговариваясь и не созваниваясь, они встречались сами собой. Работавшие в разных отделах и на разных этажах, они, казалось, и десяти быстрых шагов не могли пройти по коридорным внутренностям фирмы, чтобы не наткнуться друг на друга. Иногда они даже слишком часто попадались друг другу на глаза, ненужно часто, даже и смеялись, перемигиваясь: нельзя, мол, шагу ступить! И было совсем уж обычным, что они встречались в раздевалке по пути домой, и, если дождь, он тут же расправлял зонт, чтобы дойти до метро вместе.

Думая о Вике и о переменах в судьбе, он идет по коридору и улыбается время от времени по сторонам, как в добрые старые времена.

Так, да не совсем так. Как и раньше, Родионцев улыбается встречным начальникам и почти начальникам, и как приближенного к Аглае Андреевне они все, конечно, его в лицо знают и тоже здороваются, но нынче он уж очень им кивает, и у кого-то из них должно же мелькнуть, что человек он сейчас отставленный, бесхозный то есть, в общем-то человек далеко не последний в смысле шустрости и деловитости — чего-то же он стоит! Этот именно текст Родионцев читает в глазах одного или двух встреченных (тех, что смекнули), и удивительно, но только тут до него самого доходит смысл и значение своей же улыбки — улыбки отчаяния. Он улыбался… невольно.

Осознав, на миг он вспыхивает, даже и морщится, но тут же (прочь сомнения!) улыбается вновь, улыбается еще и навязчивее, — это как профессия, это сильнее его. Да, мол, предлагаюсь — возьмите меня, имеется немалый опыт оперативности и услуг, возьмите — не пожалеете.

Один из начальников, правда из недалеких, даже сразу и остановил:

— Что это вы, Митя, не загорели после Волги? Ах, да, вы не ездили! — Недалекий, как водится, соображает вслух.

— Не ездил.

— А в чем дело?

Есть такие, что и спрашивают впрямую.

— Да так. Нашли на мое место более юного.

И вновь улыбка: но и я чего-то стою, я сгожусь, и для начальника меньшего, чем директор, или для зама я еще ох как сойду!.. Вы же видите: сам и спокойно говорю я о своем отстранении, и если поняли, оценили самосознание человека, который нужен и которого все равно возьмут, так не хотите ли поспешить и взять блинок, пока горяч?..

— Как-нибудь поговорим… Всего хорошего, Митя.

— Всего хорошего.