Петляя по коридорам, Родионцев спохватывается: а не слишком ли он улыбчив — не переигрывает ли? Возможно, что от лица его, помимо воли, исходит жалкость (не жалость, а жалкость), и всякому видно, что по коридору движется человек конченый, отстрелянный патрон. Он сглатывает ком. И вновь спохватывается, так как ноги привели его не на свой, а на второй этаж, — пока он улыбался, ноги привычно спустились сами собой, и Родионцев уже идет по тому коридору и, понимая, куда привели ноги, кривит лицо — не повернуть ли? Но повернуть неловко да и нелепо. Родионцев идет, и ему проходить сейчас мимо приемной, мимо Аглаи Андреевны, тут сегодня некоторая людская толчея, так что кое-кому придется кивнуть…

Он уже прошел мимо, прошагал, а все же слышит сзади, как плотно прикрытая дверь (какой знакомый звук) распахивается. Именно что спиной узнает Родионцев звук той двери, и (подумать только) узнает на слух шаги Вики, и уже знает, что это Вика, прежде чем слышит ее голос:

— Митя…

Он думает, как быть; он не оглядывается.

— Митя! — зовет она громче (он останавливается). Она спрашивает: — Чего ты тут бродишь, Митя?

Голос ее добр и участлив, но тем более ему неприятно.

— Вовсе я не брожу. Шел мимо.

И Родионцев уходит, чувствуя, что смотрят вслед.

— … Людей инспекции разместили в левом крыле гостиницы, а директор и мы — на первом этаже. Рядом был холл с кактусами. Все переговоры, в сущности, там и шли. А как только деловая часть кончилась, в тот же день погрузились на теплоход.

— Разработчиков завод просил?

— Директор сам им предложил…

— Но занизил число.

— Нет. Не занизил…

Когда Вика отчитывается, Аглая Андреевна особенно дотошно вникает в переговоры и чуть ли не слово за словом хочет слышать реплики выступавших — держит руку на пульсе. Стенограммы Аглая Андреевна, разумеется, тоже просмотрит, но ведь хочется иметь отчет более скорый и более живой.

Про то, как возвращались по Волге после трудов праведных, Аглая Андреевна спрашивает вскользь, а жаль, тут бы Вика рассказала с большим удовольствием: возвращение было дивное — они плыли на очень уютном, небольшом, а главное, полупустом теплоходе. Кстати, молодой Санин был активен, и даже слишком: он очень старался, был на виду и справлялся с поручениями, но перед отплытием чуть что убегал любоваться пейзажами с молчаливой местной девицей, весьма худенькой. Какая-то девица. Нет, Вика ему даже не намекнула. Да, Санин и в суете показал себя неплохо и остроумен был, однако же цветы он дарил не столько женщинам из инспекции, как опять же своей худышечке. К слову сказать, она слишком громко плакала, когда расставались у причала и когда за ней уже по пятам ходил местный ее муж, — могло дойти до скандала…

— Это от молодости! — снисходительно говорит Аглая Андреевна. — Куда важнее, что Санин деловитостью своей понравился и директору и заму…

— Он деловит, но…

— Вернемся к цифрам.

Вике придется углубиться в отчет, насчет же Санина язычок прикусить, а жаль, потому что Санин, конечно, деловит и быстр, но ведь в тот последний вечер он явно перепил. А вечер был дивный, с берегов кой-где мерцали огни, поэзия — теплоход на плаву погружался в сон. Была и луна; Вика прошлась там и здесь и только-только убедилась, что все наконец разошлись по каютам и улеглись спать, как вдруг обнаружила, что Санин не в себе; ужасного ничего не было, но молодой человек, что называется, очаровательно безобразничал. Он отыскал в своей каюте какую-то грязную дрель, после чего пытался просверлить каюту наружу, чтобы — зачерпнуть ладонью волжской воды. Это он стращал Вику — допустим, но ведь он еще вылез на палубу, и Вика, умоляя не шуметь, выскочила за ним.

Была дивная лунная ночь, а этот малый — представьте себе! — прямиком кинулся в каюту к помощнику капитана, где и выпустил (а говорит — упустил) помкапитановского попугая. «Санин! Ну перестань же… ну не валяй дурака!» — умоляла его Вика, а погоня уже началась. Попугай летал плохо, но, гоняемый Саниным, трепыхался по палубе то там, то здесь — взлетал, сидел на поручне как чайка, и в ночной тишине орал чудовищные слова.

Именно тогда на ночной палубе, в подпитии, Санин распустил язык вовсю: вы, мол, там возле толстухи Аглаи распиваете чаек и тем счастливы, мелкие вы, мол, люди, обыкновенные крохоборы! Уж он, Санин, если и станет старушку Аглаю обхаживать, то ради некоей более весомой выгоды, и не только ради себя. Вике было и смешно и страшновато, а грандиозные планы подвыпившего юнца все распахивались: он даже не понимал, кажется, что болтал. Придавая пьяной болтовне размах, он уже говорил не «я», а «мы» — вроде как у них давно уже возникла целая группа рвущихся к пирогу юнцов.

«Бедная я, — сказала тогда Вика. — Я ведь буду для вас помехой, занимая возле Аглаи Андреевны место…»

А этот щенок, пьяненький, еще и похлопал ее по плечу:

«Да ты не бойся, мы тебе не сразу отставку дадим. Поживи, пособирай крошки со стола, так уж и быть… — хорохорился он. — Я — другой. На мне ваша Аглая промахнулась…»

И, пьяный, вдруг дико закричал: «Я ночной тать!..»

И заухал филином:

«Ух!.. Ух!.. Ух!..»

Тут уж Вика испугалась всерьез:

«Прекрати!»

Недалеко от них была каюта Кочина, а туда как раз пришел директор, оба с бессонницей — что и худо! — попивавшие чаек, они вели долгий ночной разговор, итожа поездку. Когда Санин заухал, Вика прикрикнула, Вика даже толкнула его в спину: иди-ка, милый, в каюту да проспись, но и тут Санин в каюту не пошел, не угомонился и вновь (и все это время Вика не спала!) стал гоняться за совсем уже свихнувшимся от страха попугаем.

— …А что Тарасенков? — спрашивает Аглая Андреевна.