— Ну-ну. Тоже мне Магдалина…

— Ты не понял: противно было, что на виду и что Симка меня не стеснялась. Ни на копейку. Все-таки дружили в юности.

— Пьяная была?

— Не очень…

Он торопился. В обеденный перерыв он смотался на такси домой и обратно, и вот, скоро обернувшийся, чуть не бегом он вновь вошел к Ване Корнееву, поэту-лингвисту и собирателю. Он так торопился, что таксист, резво приоткрывший дверцу, крикнул ему вслед: «Эй!.. А деньги?» — после чего, бранящийся, Игнатьев вернулся, чтобы расплатиться. Вбежав наконец к Ване Корнееву, он из портфеля вытряхнул альбомы с живописью, все, какие у него были: он вытряхнул их на стол. «Это тебе, Ваня. — И, чтобы сомнений не оставалось, улыбнувшись, добавил: — В подарок». Некоторые из альбомов при вытряхивании выскользнули из суперобложек, но это было легко поправить.

Игнатьев вышел.

— Я тороплюсь. Пока! — Он не успел даже заметить, затряслись ли у Вани Корнеева руки, или, может быть, ноги, или же Ваня затрясся всем телом, чуткий, потому что подарок был царски щедр…

Торопящийся Игнатьев уже входил в кабинет замдиректора (для этого сначала надо было сбежать этажом ниже). Игнатьеву удалось быть и спокойным и, сколько можно, кратким: «…Никак не могу. Я не поеду в командировку». — «Почему?» — «Жена больна».

Зам сказал:

— Похвально… В первый раз, признаться, слышу, чтобы от поездки во Францию отказывались по такой причине. Ладно. Мы пошлем Зубарева.

Жена, как ни странно, была дома: с работы пришла вовремя, а может быть, и немногим раньше. Для последних дней было это именно странно — прийти с работы и увидеть ее. Сын делал уроки. Сима только что вышла из его комнаты. Она вышла в халатике:

— Витька плохо решает задачи. Надо бы заняться с ним… Ты почему поздно?

— Я? — Он не сумел удержаться от иронии.

— Я не с упреком… Может, что случилось?

Тут он заметил, голос у жены устоявшийся — вялый и тусклый. И виноватый:

— Поужинаешь сам — ладно?.. Устала: хожу и на ходу сплю.

Игнатьев сел с Витькой — проверял уроки.

Когда Витька уснул, Игнатьев — всё в тишине — сделал себе чай и поужинал один, вареным яйцом с колбасой.

Проходя мимо ее комнаты к себе, он заметил (в приоткрытую дверь), что Сима лежит ничком — головой уткнувшись в подушку. Он открыл дверь неторопливо; неторопливо же и вошел. Тая злое чувство, как это любят делать мужчины, он стал совсем умиротворен и спокоен, — он подошел и мягко спросил:

— Что с тобой?

Он, даже и мягчея, чувствовал и знал, что она его, конечно же, не растрогает; той злости было с запасом.

— Сережа, у меня опять что-то не в порядке. Живот болит. Я к врачу сегодня ходила…

Она говорила, лица не поворачивая, приглушенно. Лежа на животе, лицом в подушку.

— И что сказала врач?

— Сказала, что не в порядке. И велела зайти завтра.

Он спросил все так же спокойно:

— Ты уверена, что не в порядке с животом, может быть, ниже?

Он видел, как она вздрогнула спиной.

— …Мало ли что бывает. Я ведь не осуждаю. — Игнатьев поспешил тут же смягчить: — В жизни все бывает.

Она уснула.

А Игнатьев томился. Он принял снотворное, однако не уснул и вновь шастал туда и сюда, из комнаты в комнату; разворачиваясь, он каждый раз обкарнывал свое однообразное движение: ему было тесно здесь, нехорошо и тесно. В зеркало он уж и не глядел. Прикрыв дверь комнаты плотнее, он стал было слушать транзисторный приемник, чтобы, может быть, отвлечься. А потом вдруг направился к жене и в ярости растолкал спящую. Он кричал свистящим шепотом: «Я тебя голую сейчас за дверь выставлю! Выгоню!» Ему казалось, что в выставлении за дверь есть некое обличение и страшный позор. Он суетился. Он только в юности скандалил и дрался с женщиной и забыл, как это делается.

— А?.. Что?.. — Она щурилась от света, подняв к глазам ладонь (а может быть, оберегала лицо от удара).

— Что?.. Я тебе скажу — что. И идиоту ясно, чем ты занималась до трех ночи. — И он назвал словом, чем она занималась. — Ты думаешь, никто не знает, не узнает! Или ты забыла, что мужики — болтуны?

— Да что ты…

Она невнятно оправдывалась, он же, вырвав ее из постели, толкал теперь к двери. Он несильно и уже несуетливо толкал. «Я… Мы… Кофе пили», — лгала она, торопясь, чтобы хоть как-то и что-то солгать, но тут последним сильным рывком он вытолкнул, выставил ее на лестничную клетку. Она была в ночной рубашке, старенькой и ветхой, и неудивительно, что в двух-трех местах ткань рубашки немедленно распалась, порвалась и висела клочьями и длинными нитками, там же белело тело. Возможно, были ссадины. Он запер за ней дверь. Но и минуты не прошло, открыл — вспомнил, что зима. Она стояла, прижав руки к груди. Ему пришлось выйти и втолкнуть ее обратно.

— Иди, — с присвистом сказал он.

— Я только пошла с одним нашим… кофе…

— Ты пошла по рукам. И хватит об этом.

Однако после всей этой сцены она довольно быстро и буднично уснула: уже минут через пятнадцать, ну двадцать Игнатьев услышал ее спокойное дыхание, и сомнений тут быть не могло — она спала. Игнатьев не спал до утра. Шастал. Чай пил.

С утра обсуждался снос двухэтажного дома, принадлежавшего их НИИ.

За то, чтобы оставить дом за собой, НИИ боролся с райисполкомом не один год и не два. Райисполкому, как водится, объясняли и доказывали, что дом представляет историческую ценность: верный, хотя и обычный прием. Было добыто слабенькое, но все же свидетельство, что дом типичен для архитектуры XVII столетия. И было почти подтверждено, что однажды проездом в доме ночевал Багратион, — в райисполком писали бумагу за бумагой, все дерзкие.