— Нет, нет, надо ему принести зеркало, да побольше, — пусть-ка посмотрит, пусть!

А инфарктник Тульцев, присевший на краешек дивана, склонив шею к Игнатьеву, шептал:

— …У тебя прекрасная семья. У тебя прекрасная жена. У тебя все великолепно на работе, — что с тобой, скажи, я же твой друг.

Игнатьев пробубнил:

— Нельзя и выпить человеку.

— О! — сказал зам.

Игнатьев (теперь он себя увидел) шумно и виновато вздохнул.

Вошла Сима.

— Вы с ним не церемоньтесь. Вы с ним пожестче! — сказала она, суровая.

— Да мы и так, — сказал Тульцев.

— …Пьет и валяется — делать ничегошеньки не хочет, — продолжала Сима. — Даже с ребенком заниматься не желает. Ни разу за продуктами не сходил.

Тульцев покачал головой:

— Что ж ты так, брат, нехорошо…

Все помолчали.

Пора было заканчивать, и зам сказал:

— Не стану я тебе ничего объяснять — не маленький. Единственное и последнее: если не выйдешь на работу, — я подписываю приказ.

Они ушли. Сима, проводив их, гремела теперь на кухне посудой. Вернулся вдруг Тульцев. Зашептал на ухо, хотя были вдвоем:

— Сережа, ты пей, пей, если сразу бросить не можешь. Пей, но на работу завтра же выйди — понял?

Он спешил сказать. Он хотел быть сам по себе. (Однако же и нагнать остальных, уже ушедших, тоже хотел.)

— Сережа, — шептал он, — ей-богу, приказ заготовлен: восемь дней прогула, — это же черт знает!.. Выйдешь — а?

— Выйду, — кивнул Игнатьев.

— Завтра же, Сережик, завтра же. И убери ты это. — Он пнул ногой одну из бутылок под диванчик, где она без промедления зазвякала о другие. — Пей в гостях, пей в ресторане, но не дома… Если денег нет, одолжу.

И вновь чуть ли не молитвенный шепот:

— Выходи. Слышишь, Сережик, завтра же…

И убежал.

Игнатьев встал. Шаги дались ему тяжело, подумалось, что направился он куда-то очень далеко — а направился он в ванную, прихватив электробритву. Сев на край ванны, он тупо уставился в угол зеркала и брился. Ему казалось, что с этого начинается день — значит, с этого начинается жизнь. Он сто раз видел в кино такую сцену (могла бы в расхожем стиле называться начало или, скажем, перелом). Он сбросил помятые брюки. Напустил в ванну воды, но передумал — просто встал под душ. В комнате он не то чтобы попробовал, а лишь подумал сделать уборку: вынул одну из бутылок, близкую, выудил кое-как вторую, а затем, обессилев, снова лег в постель.

— Сима! — позвал он.

— А?

Она появилась тут же. Она, конечно, слышала, как он брился.

— Завтра выхожу на работу, — сообщил он.

Она заплакала:

— Правда?

— Правда.

Она пригладила ему волосы. Движение было быстрое, искреннее:

— Сережа… Ты же простил меня, ну зачем ты пьешь?

Она плакала.

— Ну да, со мной было все это — согрешила. Как помрачение было. Но прошло, но ведь прошло, Сережа. Я ведь каялась, но, если хочешь, еще буду просить, — прости меня…

Она села рядом, на краешек. Так сидел и Тульцев.

— Ну пил — я понимаю, ну забыться хотел — я понимаю, но хватит же, хватит, мой родной, мой любимый.

Движением руки она обмахнула с милых своих щек слезы:

— Нет, Сережа, гляди на меня — не отворачивайся, я хочу видеть глаза…

Она, обняв, повернула ему голову, чтобы смотрел прямо. Она называла это — заглянуть в душу. Он смотрел в глаза, а потом на ее истончившиеся руки, на плечики — она сохла изо дня в день: выходных тут не было, все дни были рабочие.

— Худенькая, — проворчал он.

— Ну а как же — мне ведь надо быть на диете. Временно. Ты же сам знаешь… И вообще: худоба сейчас в моде. Разве ты не хочешь, чтобы твоя жена выглядела изящной?

Она встала.

— Посмотри, какая я стала стройная. Еще немного — и я буду совсем как в юности.

Она опять присела к нему, рядом:

— И забудь. Забудь все — мне не нужны больше ни компании, ни театры, ни пьянки. — Она укрыла его. Она подоткнула с боков одеяло. — Спи. И не думай ни о чем. У нас все будет хорошо. Я верю в это…

Голос ее даже немного зазвенел:

— Я верю в это, слышишь? У нас все будет хорошо. Все как раньше.

И уже в дверях, оглянувшись, сказала:

— Утром я сварю тебе кофе, да?

На работе его клонило в сон, и лишь с натяжкой можно было сказать, что Игнатьев сидел, — он едва удерживался на стуле. Но, пусть и с натяжкой, до обеда он выдержал, притом даже отметил, что сравнительно с пустой квартирой на работе ему жить легче, если так сидеть и спать. В том смысле легче, что меньше думается.