Очнулся он в смрадной темноте, наполненной стонами, духотой, шевелением человеческих тел. Кто-то поддерживал его за спину, пытался всунуть в рот горлышко фляжки, вылить остаток джина. Обжигающая струя хлынула на язык, вышибла слезы из глаз. Озноб бил его с такой силой, что он не мог выговорить ни слова, только пожал руку, державшую фляжку. Потом снова впал в забытье.

Утром первое, что он увидел, была забинтованная голова на фоне окошка под самой крышей сарая. Солдат стоял на куче жерновов и борон, сваленных у стены, и негромко переговаривался с кем-то снаружи.

— Если у вас есть деньжата, капитан, этот парень может достать какой-нибудь еды и даже выпивки.

Лилберн оперся о жернов здоровой рукой, подтянулся, сел. Во рту было сухо и вязко, затылок ныл, мокрая одежда ползала по телу, как змея, леденила кожу. Он вспомнил, что последний раз ел вчера утром, — печеную рыбу и хлеб, сунутые Элизабет в седельную сумку. Рука его сама собой поползла по карману, но не смогла в него проникнуть — он был вывернут наизнанку и пуст. Десять фунтов, должно быть, достались тем, на берегу. Как знать, может, именно это и спасло ему жизнь.

Тугой звук пушечного выстрела приплыл издалека, за ним другой, третий. Пленные подняли головы, оживились, полезли к окнам. Спорили о том, где стреляют — у Торнхэм-грина или уже у самого Лондона? Канонада продолжалась полчаса, потом стихла. Лица помрачнели, разговоры смолкли.

Вскоре дверь сарая распахнулась, было приказано выходить.

По улице непрерывной вереницей двигалась пехота, потом потянулся обоз. Конвойные дождались просвета и втиснули колонну пленных между телегой с палатками и стадом овец, шедших под охраной фуражиров. День был пасмурный, обгоревшие и побитые ядрами дома казались неузнаваемыми, и Лилберн не сразу понял, в какую же сторону движется этот поток. Лишь почувствовав под ногами доски моста через Брент, увидев остатки баррикады с неубранными трупами, он понял и начал тихо смеяться.

Их гнали на запад. Армия короля отступала.

«Всю ночь с 12 на 13 ноября от Лондона в сторону Брентфорда стекались вооруженные горожане, лорды и джентльмены, числившиеся в армии, так что наутро перед королем стояло войско, способное проглотить его армию целиком. Кроме того, силы его оказались окруженными со всех сторон, так что у многих явилась надежда, что эта печальная война наконец-то закончится.

Но вдруг дверь судьбы распахнулась перед королем.

Три тысячи парламентских солдат, прикрывавшие Кингстон на Темзе, получили внезапный приказ оставить этот город и спешить на защиту Лондона. Так что король смог отступить через кингстонский мост, перевести всю пехоту и артиллерию, оставив позади лишь небольшой заслон; после чего у него было достаточно времени, чтобы привести свои войска в порядок и безопасно отойти на зимние квартиры в Оксфорд, изрядно опустошив и ограбив всю местность на пути следования».

Мэй. «История Долгого парламента»

«Так как Лилберн был уже человеком известным по своим взглядам и духу, в Оксфордской тюрьме с ним обращались довольно жестко, что вряд ли могло настроить его на миролюбивый лад; и, будучи приведен к верховному судье по обвинению в государственной измене, он вел себя с такой дерзостью и так открыто превозносил власть парламента, что было ясно: он твердо решил стать мучеником за это дело. Парламент, однако, в самых решительных выражениях объявил, что наложит на пленных кавалеров такое же наказание, какому подвергнут его пленников в Оксфорде; поэтому исполнение смертного приговора, вынесенного Лилберну, было отложено».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

«Долго страшился я, что чаша ужасов, которая обошла на наших глазах все европейские народы, не минует и нас; вот она наконец между нами, и, может быть, нам суждено испить ее до дна, испить самую страшную горечь. Земля наша, сжатая со всех сторон морем, похожа на тесную арену, где происходит петушиный бой; нам нечем отгородиться от наших врагов, кроме как собственными черепами и ребрами. В этой палате было сказано, что совесть обязывает нас не оставлять без наказания невинно пролитой крови; но кто даст ответ за всю ту невинную кровь, которая потечет, если мы не добудем мира, безотлагательно приступив к переговорам? Кровопролитие есть грех, вопиющий о высшем возмездии; но пятнает он всю страну. Поспешим же положить ему конец».

Из речи, произнесенной в палате общин

— Внесите это в свои записки, мистер Гудрик, — сказал Кромвель, не поворачивая головы. — И непременно упомяните в реляции парламенту, что перед штурмом мы предлагали противнику избежать кровопролития. Впрочем, партия мира все равно проклянет нас и объявит смутьянами. Эти господа считают, что наш священный долг — отложить меч, расстегнуть ворот и подставить голое горло под нож врага.