— Врно-ли сказываешь, что то Чикинъ умётъ?

— Эва! Я родился въ Якса, такъ кому-жъ знать!

Незнакомецъ словно вздохъ подавилъ въ себ, прiостановилъ было коня, натягивая поводья, и опять пустилъ, но чрезъ полчаса опять остановилъ и тяжело вздохнулъ:

— Насталъ часъ твой, старикъ, подумалъ онъ. Ломитъ молнiя дубъ — по листочкамъ бжитъ!!..

Среди синей, дремлющей степи, межь двухъ рчекъ, раскинулась большая Яксайская станица. Хаты и задворки, все переплелось съ зеленью садовъ и огородовъ. Яблони, груши, вишенье везд топырятъ свои втки, везд проползла змемъ хмль лохматая и по хатамъ, и по деревамъ, и по сучьямъ, вплоть до маковокъ, и по плетнямъ и на дорогу выползла, подъ колеса лзетъ…

Солнце жаркое стоитъ середь чистаго неба. Въ уголк этомъ и сентябрь маемъ выглядть хочетъ. Но все же невеселый видъ у станицы. Дерева желтизной уже покрыты, плодовыя деревья не гнутся отъ приплода; оголили уже ихъ и обокрали хозяева, да переломали и сучья… Прiуныли садики… Одна хмлъ воюетъ со всми и хочетъ, знать, все ухватить въ лапы и перевязать, какъ каторжныхъ, хату съ крылечкомъ, а его съ яблоней, а дерево съ заборомъ. Ей вс равны, знаетъ лазаетъ да путаетъ.

Хоть и тепло гретъ солнце, а скоро помирать степи синей. Скоро, гд теперь жаворонокъ заливается, дрозды и скворцы дробью перелетаютъ, гд колокольчики степные молчаливо киваютъ головками, скоро заглохнетъ все подъ глыбами снговыми и пойдетъ гулять по степи великанъ грозный — буранъ, заметая снгомъ и зарывая сердито все на пути, безъ разбора.

Станица тоже прiуныла — мертво въ ней. Спятъ, чтоль, казаки, иль ушли куда? Одни спятъ въ полдень, другiе сидятъ по хатамъ сумрачные, потому что нечему радоваться. Недалече отъ нихъ бды сыплются — дойдутъ можетъ и до нихъ ненарокомъ. Яицкъ — рукой подать, а тамъ нын при новыхъ порядкахъ — правый-то и виноватъ!..

На улиц овцы кучатся у плетней, поросята рысцей снуютъ и тыкаютъ мордами то заборъ, то кучу, то другъ дружку; бродятъ куры и птухи важно расхаживаютъ и воюютъ. Кой-гд лошадь спутанная подпрыгиваетъ и подбриваетъ травку, чт'o посвже да по слаще. Кой-гд корова лежитъ, жуетъ-пережовываетъ и глядитъ предъ собой не сморгнувъ, будто думу думаетъ.

Близъ хатъ, на крылечкахъ, а то и середь улицы казачата сидятъ, лежатъ, борются, скачутъ, кричатъ, кто въ кафтан, кто въ рубашк, кто въ порткахъ однихъ, а иной такъ совсмъ на легк, въ чемъ мать родила.

Изрдка выглянетъ кто изъ взрослыхъ, больше старухи, иль перебжитъ черезъ улицу казачка и спшитъ назадъ въ хату съ яблоками въ подол; разроняетъ съ десятокъ на бгу… Ну ихъ, этого добра везд много теперь; ихъ и казачата подбираютъ больше ради потхи.

Не везд же одни ребятишки, вонъ направо у кладбища, гд рощица, за плетнемъ, гд и густо, и тихо, и темно — блется что то, то выглянетъ, то пропадетъ…

Недалеко отъ храма пробжалъ къ кладбищу молодой казакъ, оглянулся и перемахнулъ ограду, увязъ было въ хмлю да выдрался и пропалъ между зеленью и блыхъ могильныхъ крестовъ. Разговоръ тихiй слышится оттуда, потомъ еще что то чудн`oе! чего — чудн'oе? Просто цалуются!!

Казакъ этотъ Максимъ Шигаевъ, по прозвищу Марусенокъ — первый красавецъ и озорникъ на станиц.

Сказываютъ, что онъ сынъ Чумакова, сказываютъ тоже, что онъ прiемышъ Чики Зарубина. Оба казака души не чаютъ въ Марусенк. Можетъ оттого, что покойницу, его мать, Марусю, выкраденную изъ Украины, оба любили крпко…

Въ новой хат Зарубина, въ образномъ углу свтлой горницы сидитъ красивый русый малый. Онъ прiхалъ уже дня съ три въ станицу и остановился у Чики, но на улицу ни разу не выходилъ и помимо хозяевъ ни съ кмъ не видался.

Давно сидитъ онъ одинъ въ горниц. Казаки ушли, а бабамъ не дозволено входить къ нему. Русая голова его склонилась, синiе большiе глаза задумчиво смотрятъ на связки табачныхъ листьевъ, которые развшаны сушиться по стн, но ничего не видятъ глаза… ни стны, ни связокъ, ни горницы. Словно жизнь отлетла отъ нихъ и унеслась туда же гд носится мысль его. А гд? Далеко отъ станицы Яксайской и степей Яицкихъ.

Незнакомецъ видитъ хоромы, какихъ и не грезилось казакамъ. Садъ столтнiй, большой и густой… Народъ бродитъ тамъ, но не по казацки одтый и не по русски. Вотъ морщинистое лицо старушки — тетки его, угрюмое, суровое, сильное волей желзной. Не жалетъ она прiемыша, а ждетъ всти — и не доброй, а громкой!! Вотъ другое красивое лицо, черноокое. Оно плачетъ предъ разлукой, оно жалетъ жениха. Сидть бы дома, тихо и мирно, не играя своей жизнью…

На крыльц застучали каблуки, заскрипли ступени и здоровый казакъ, невысокiй, но плечистый, вошелъ въ горницу. Это былъ Чика Зарубинъ.

— Ну? нетерпливо вымолвилъ незнакомецъ.

— Скоро, государь!.. Въ сей часъ донцы нахали, купецъ Ивановъ съ Твороговымъ и Лысовымъ. Да вотъ забота, — Чумаковъ съ ними прилетлъ. Онъ уже давно въ бгахъ. Узнаютъ — бда, скрутятъ и прямо въ Яицкiй острогъ, да въ Сибирь. Покуда ты донцамъ откройся, государь. Они нашей руки, войсковой.

— Стало сегодня, сейчасъ? боязливо вымолвилъ прiзжiй.

— Сейчасъ! Марусенокъ, крестникъ, за ними побжалъ да что-то замшкался. У него, дурня, завсегда дло съ бездльемъ объ руку идетъ.