Полынь: Стихотворения и поэмы
вернуться

Друнина Юлия Владимировна
Шрифт:

«Пусть больно, пусть очень больно…»

Пусть больно, пусть очень больно — И все же круши, кроши: Стучит молоток отбойный В запутанных шахтах души. Стучит он и днем и ночью — Хватает тревог и бед. Проверка идет на прочность, Конца той проверке нет. И что же здесь скажешь, кроме Того, что твержу весь век?— Надежней всего в изломе Обязан быть человек…

«Нужно думать о чем-то хорошем…»

Нужно думать о чем-то хорошем, Чтоб не видеть плохого вокруг. Верю — будет друзьями мне брошен, Если надо, спасательный круг. Нужно верить в хорошее, нужно! Как молитву, твержу не впервой: Есть одна лишь религия — Дружба, Есть один только храм — Фронтовой. Этот храм никому не разрушить, Он всегда согревает солдат, И в него в час смятения души, Как замерзшие птицы, летят.

ИЗ СЕВЕРНОЙ ТЕТРАДИ

В ТУНДРЕ

Ни кустика, ни селенья, Снега, лишь одни снега. Пастух да его олени — Подпиленные рога. Смирны, как любое стадо: Под палкой не первый год. И много ли стаду надо? Потуже набить живот. Век тундру долят копытцем И учат тому телят… Свободные дикие птицы Над ними летят, летят. Куда перелетных тянет Из тихих обжитых мест? На северное сиянье? А может: на Южный Крест?.. Забывшие вкус свободы, Покорные, как рабы: Пасутся олени годы. Не зная иной судьбы. Возможно, оно и лучше О воле забыть навек? Спокойней. Хранит их чукча — Могущественный человек. Он к ним не подпустит волка, Им ягель всегда найдет. А много ль в свободе толка? Важнее набить живот. Ни кустика, ни селенья. Сменяет пургу пурга. Пастух да его олени — Подпиленные рога. И вдруг, не понять откуда, И вдруг, неизвестно как, Возникло из снега чудо — Красавец, дикарь, чужак. Дремучих рогов корону Откинув легко назад, Стоял он, застыв с разгону, В собратьев нацелив взгляд. Свободный, седой и гордый, В упор он смотрел на них. Жевать перестали морды. Стук жадных копыт затих. И что-то в глазах мелькнуло У замерших оленух. И как под ружейным дулом Бледнел и бледнел пастух. Он понял: олени, годы Прожившие, как рабы, Почуяли дух свободы, Дыханье иной судьбы… Высокую выгнув шею, Откинув назад рога, Приблизился к ним пришелец На два или три шага. Сжал крепче винтовку чукча И крикнул: «Назад иди!» Но вырвался рев могучий Из мужественной груди. Трубил он о счастье трудном — О жизни без пастуха, О том, как прекрасна тундра, Хоть нет в ней порою мха. О птицах, которых тянет Из тихих обжитых мест На северное сиянье, На призрачный Южный Крест. Потом, повернувшись круто, Рванулся чужак вперед. Олени за ним. Минута, И стадо совсем уйдет. Уйдет навсегда, на волю… Пастух повторил: «Назад!» И, сморщившись, как от боли, К плечу приложил приклад… Споткнувшись и удивленно Пытаясь поднять рога, Чужак с еле слышным стоном Пошел было на врага. Но, медленно оседая, На снег повалился он. Впервой голова седая Врагу отдала поклон. Не в рыцарском поединке, Не в битве он рухнул ниц… А маленький чукча льдинки С белесых снимал ресниц. И думал: «Однако, плохо. Пастух я, а не палач…» Голодной лисицы хохот, Срывающийся на плач. Сползает на тундру туча. А где-то светло, тепло… Завьюжило. Душу чукчи Сугробами замело… Назад возвратилось стадо И снова жует, жует. И снова олешкам надо Одно лишь — набить живот… Ни кустика, ни селенья, Снега, лишь одни снега. Пастух да его олени — Подпиленные рога.

В ТАЙГЕ

Кто видал енисейские дали, Тот о них не забудет нигде… А деревья вокруг умирали, Умирали по пояс в воде. Почернели, листва облетела. Запах тлена и мертвый плеск… Кто-то трезвый, могучий, смелый Порешил затопить здесь лес. И боролись за жизнь великаны: Хоть была неизбежной смерть. Было больно, и страшно, и странно На агонию эту смотреть. Было больно. И все-таки взгляда Я от них не могла отвести, Мне твердили: «Так нужно, так надо. Жаль, но нету другого пути. Что поделаешь? — Жизнь жестока, И погибнуть деревья должны: Чтоб кровинки веселого тока Побежали по венам страны. Чтоб заводы в тайге загудели, Чтоб в глуши прозревали дома». Я кивала: «Да, да, в самом деле, Это я понимаю сама». …А деревья вокруг умирали, Умирали по пояс в воде. И забудешь о них едва ли — Никогда, ни за что, нигде…

«Сидели у костра, гудели кедры…»

Сидели у костра, гудели кедры. Метались то ли искры, то ли снег. И был со мною рядом злой и щедрый, Простой и очень сложный человек. В который раз я всматривалась снова В глаза с прищуром, в резкие черты. Да, было что-то в нем от Пугачева, От разинской тревожной широты. Такой, пожалуй, может за борт бросить, А может бросить все к твоим ногам… Не зря мне часто снится эта проседь, И хриплый голос, и над бровью шрам. Плывут, качаясь, разинские струги — Что ж, сон как сон: не много смысла в нем… Но в том беда, что потайные струны Порой заноют в сердце ясным днем. И загудят в ответ с угрозой кедры, Взметнутся то ли искры, то ли снег. Сквозь время улыбнется зло и щедро Простой и очень сложный человек.

МОЙ ОТЕЦ

Нет, мой отец погиб не на войне — Был слишком стар он, чтобы стать солдатом, В эвакуации, в сибирской стороне, Преподавал он физику ребятам. Он жил как все. Как все, недоедал. Как все, вздыхал над невеселой сводкой. Как все, порою горе заливал На пайку хлеба выменянной водкой. Ждал вести с фронта — писем от меня, А почтальоны проходили мимо… И вдалеке от дыма и огня Был обожжен войной неизличимо. Вообще-то слыл он крепким стариком — Подтянутым, живым, молодцеватым. И говорят, что от жены тайком Все обивал порог военкомата. В Сибири он легко переносил Тяжелый быт, недосыпанье, голод. Но было для него превыше сил Смириться с тем, что вновь мы сдали город. Чернел, а в сердце ниточка рвалась — Одна из тех, что связывают с жизнью. (Мы до конца лишь в испытанья час Осознаем свою любовь к Отчизне.) За нитью — нить. К разрыву сердце шло. (Теперь инфарктом называют это…) В сибирское таежное село Вползло военное второе лето. Старались сводки скрыть от старика, Старались — только удавалось редко. Информбюро тревожная строка В больное сердце ударяла метко. Он задыхался в дыме и огне, Хоть жил в Сибири — в самом центре тыла. Нет, мой отец погиб не на войне, И все-таки война его убила… Ах, если бы он ведать мог тогда В глухом селе, в час отступленья горький, Что дочь в чужие будет города Врываться на броне «тридцатьчетверки»!

В ШУШЕНСКОМ

I. В ДОМЕ ЗЫРЯНОВЫХ
Я навек поняла отныне, Стало в Шушенском ясно мне: Людям надобно со святыней Оставаться наедине. Помолчать, грохот сердца слыша, Не умом, а душой понять: Здесь Он жил, вот под этой крышей, Эта койка — его кровать. Здесь невесте писал про Шушу, Здесь морщинки легли у рта… Я хочу тишину послушать, А при людях она не та. И когда все уйдут отсюда, И затихнет людской прибой, Я немного одна побуду, Я побуду, Ильич, с тобой…
2. ВЕНЧАНИЕ
И вижу я внутренним взором Церковную узкую дверь. Мне жаль этой церкви, которой Нет в Шушенском больше теперь. Двух ссыльных в той церкви венчали Давно это было, давно. Царапались мыши, стучали Кедровые лапы в окно. И вижу я внутренним зреньем, Как пристально, из-под очков, В затрепанной рясе священник Взирает на еретиков — Веселых, не верящих в бога, Бунтующих против царя!.. Так пусто, темно и убого. Так холодно у алтаря. Мигают оплывшие свечи, Свисает с иконы паук. Мерцание медных колечек, Застенчивость девичьих рук… Я много бродила по свету, Все, может быть, только затем, Чтоб встретить на Севере эту Песнь песен, поэму поэм. И все-таки встречи не будет — Ту церковь снесли, говорят… Простим несмысленышей, люди — Не ведали, знать, что творят! За лесом туманятся горы, Синеет Саянский хребет. Вхожу я в ту церковь, которой В сегодняшнем Шушенском нет…