Окно выходит в белые деревья...
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:

ПИСЬМО В ПАРИЖ

Когда мы в Россию вернемся?

Г. Адамович
Нас не спасает крест одиночеств. Дух несвободы непобедим. Георгий Викторович Адамович, а вы свободны, когда один? Мы, двое русских, о чем попало болтали с вами в кафе «Куполь». Но в петербуржце вдруг проступала боль крепостная, такая боль… Да, все мы русские — крепостные с цепями ржавыми на ногах своей помещицы — блажной России и подневольнее — когда в бегах. Георгий Викторович Адамович, мы уродились в такой стране, где тягу к бегу не остановишь, но приползаем — хотя б во сне. И, может, в этом свобода наша, что мы в неволе, как ни грусти, и нас не минет любая чаша, — пусть чаша с ядом в руке Руси. Нас раскидало, как в море льдины, расколошматило, но не разбив. Культура русская всегда едина и лишь испытывается на разрыв. Хоть скройся в Мекку, хоть прыгни в Лету в кишках Россия. Не выдрать. Шиш! Невозвращенства в Россию нету. Из сердца собственного не сбежишь. 1966

Впервые напечатано в 1968 г.

КОРРИДА

ПОЭМА

Единственное, о чем я жалел, это о том, что нельзя установить на бычьих, рогах пулеметов…

В. Маяковский
Севилья серьгами сорит, сорит сиренью и по сирени сеньорит несет к арене, и пота пенистый потоп смывает тумбы. По белым звездочкам — топ-топ! — малютки-туфли, по белым звездочкам — хруп-хруп! — коляска инвалида, а если кто сегодня груб, — плевать! — коррида! Сирень бросает город в раж дурманным дымом, штаны у памятников аж вздымая дыбом. Кто может быть сегодня трезв? Любой поступок оправдан вами, плеск и треск крахмальных юбок, а из-под юбок, мир круша, срывая нервы, сиренью лезут кружева, сиренью, стервы… Но приглядись, толпою сжат, и заподозри: так от сирени не дрожат, вздуваясь, ноздри. Так продирает, словно шок в потемках затхлых, лишь свежей крови запашок, убийства запах. Бегом — от банковских бумаг и от корыта, а если шлепнешься врастяг, — плевать! — коррида! Локтями действуй и плыви в толпе, как рыба. Скользишь по мягкому? Дави! Плевать! — коррида! Смеется, кровь не разлюбив, Кармен карминно. Кто пал — тореро или бык? Плевать! — коррида! ______________________ «Я бык. Хотели бы вы, чтобы стал я громадой из шерсти и злобы? Я был добрейшим теленком, глядящим на мир звездолобо. Трава, прости мне, что стал я другим, что меня от тебя отделили. Травя, вонзают в меня то с одной стороны, то с другой бандерильи. Мазнуть рогами по алой мулете тореро униженно просит. Лизнуть прощающе в щеку? Быть может, он шпагу отбросит… Мой лик, как лик его смерти, в глазах у бедняги двоится. Он бык, такой же, как я, но понять это, дурень, боится». _________________________ «Мы бандерильи, двойняшки розовые. Бык, поиграем в пятнашки радостные? Ты хочешь травочки, плакучих ивочек? А для затравочки не хошь в загривочек? Быки, вы типчики… Вам сена с ложечки?! Забудь загибчики! Побольше злобочки! Ты бредишь мятою и колокольчиками? Мы в шерсть лохматую тебя укольчиками! По нраву птицы и небо в ясности? Мы, словно шприцы, подбавим ярости! Мы переделаем в момент без хлыстика тебя, абстрактного гуманистика. Мы колем, колем, а ты не зверь еще? Быть малахольным — дурное зрелище. Учись рогами с врагами нежничать! Гуманна ненависть, и только ненависть!» ____________________ «Я — лошадь пикадора. При солнце я впотьмах. Нет хуже приговора — нашлепки на глазах. Поводьям я послушна, всегда на тормозах. Такая моя служба — нашлепки на глазах. Хозяин поднял пику. Тяжел его замах. Но как сорвать мне пытку? Нашлепки на глазах. Я слышу стоны бычьи в ревущих голосах. Вы, в сущности, убийцы — нашлепки на глазах. А ты, народ, как скоро хозяев сбросишь в прах? Ты — лошадь пикадора — нашлепки на глазах». _________________ «Я публика, публика, публика, смотрю и чего-то жую. Я разве какое-то пугало? Я крови, ей-Богу, не пью. Самой убивать — это слякотно. И я, оставаясь чиста, глазами вбивала по шляпочки гвоздочки в ладони Христа. Я руки убийством не пачкала, лишь издали — не упрекнуть! — вгоняла опущенным пальчиком мечи гладиаторам в грудь. Я поросль, на крови созревшая, и запах ее мне родной. Я, публика, создана зрелищами, и зрелища созданы мной. Я щедро швыряюсь деньжонками. Мне драться самой не с руки. Махайте, тореро, шпажонками, бодайтесь бодрее, быки! Бодайтесь, народы и армии! Знамена зазывней мулет. Сыграйте в пятнашечки алые с землей, бандерильи ракет! Вот будет коррида, — ни пуговки на шаре земном! — благодать! Да жаль, не останется публики, чтоб зрелище посмаковать». _________________ «Мы не убийцы и не жертвочки, не трусы мы, не храбрецы, мы не мужчины и не женщины — мы продавцы, мы продавцы. За жизнь дерутся бычьи рожечки, а у кровавого песка: „Кому конфетки, бутербродики, кому холодного пивка?“ Коррида — это дело грязное, ну, а у нас особый мир: „Кому мороженого, граждане? Вам крем-брюле, а вам пломбир?..“ Нам все равно, кого пристукнули, — нам важно сбагрить леденцы. Мы никакие не преступники — мы продавцы, мы продавцы!» _________________ «Я тореро. Я в домах принимаем актрисами, графами, даже прелатами. Все таверны мои фото на стены свои закопченные гордо приляпали. Только где-то в одиноком крестьянском домишке, заросшем полынью и мятою, нет портрета, и закрыты мне двери туда, — это дом моей матери. Взгляд кристален, будто горный родник. Говорит он мне горько, задумчиво: „Ты крестьянин. Ты обязан к земле возвратиться. Земля так запущена. Ты забылся. Ты заносчиво предал свой плуг, и поля без тебя — безголосые. Ты убийца тех быков, что лизали нетвердое темя твое безволосое…“ Я тореро. Мне не вырваться, мама. Я жить не могу без опасности. Яд арены: кто однажды убил, должен вновь убивать по обязанности. Как вернуться в мое детство? Какою молитвой убийства отмолятся? Отвернутся от меня все цветы — на руках моих кровь не отмоется. И врагами все быки будут мрачно смотреть на меня, плугаря незаконного, и рогами отомстят мне за братьев, которые мною заколоты. Знаю — старость будет страшной, угрюмой, в ней славы уже не предвидится. Что осталось? Посвятить, как положено, бой, — но кому? От отчаянья — ложе правительства?» ____________________ «Тореро, мальчик, я старик. Я сам — тореро бывший. Взгляни на ряд зубов стальных — хорош отдарок бычий? Тореро, мальчик, будь собой — ведь честь всего дороже. Не посвящай, тореро, бой правительственной ложе! Вон там одна… Из-под платка горят глазищи — с виду два уха черные быка! Ей посвяти корриду. Доверься сердцу — не уму. Ты посвяти корриду не ей, положим, а тому обрубку-инвалиду. Они, конечно, ни шиша общественно не значат, но отлетит твоя душа — они по ней заплачут. Заплачут так, по доброте, ненадолго, но все же… Заплачут, думаешь, вон те, в правительственной ложе?! Кто ты для них? Отнюдь не бог — в игре простая пешка. Когда тебя пропорет рог, по ним скользнет усмешка. И кто-то, — как там его звать? — одно из рыл как рыло, брезгливо сморщится: „Убрать!“ — и уберут, — коррида! Тореро, мальчик, будь собой — ведь честь всего дороже. Не посвящай, тореро, бой правительственной ложе…» _________________ «Я песок, золотистый обманщик на службе кровавой корриды. Мой позор в том, что мною следы преступлений изящно прикрыты. Забывать чью-то кровь — если мигом подчищена — это закон представлений. Заметать преступлений следы — подготовка других преступлений. Перестань любоваться ареной, романтик, — тебя, как придурка, надули. Кровь, пристань несмываемой бурой коростой к арене — фальшивой чистюле!» ____________________ «А мы, метелки-грабельки, тебя причешем в срок, чтоб чистенько, чтоб гладенько ты выглядел, песок. Будь вылизанный, ровненький… Что тут не понимать? Зачем народу, родненький, про кровь напоминать? Ты будь смиренным цыпочкой и нам не прекословь. Присыпочкой, присыпочкой на кровь, на кровь, на кровь!» ______________ «Я кровь. Я плясала по улицам жил смуглолицей цыганкой севильской и в кожу быков изнутри колотила, как в бубен всесильный. Пускали меня на песок всенародно, под лютою пыткой. Я била фонтаном — я снова плясала и людям была любопытной. Но если цыганка не пляшет, то эта цыганка для зрелищ плохая. Я вам неприятна, когда я фонтаном не бью, — засыхаю! Спасибо за ваше вниманье, вы так сердобольны, метелки и грабельки. Была я — и нету. Теперь на арене ни капельки. Вы старую кровь, как старуху цыганку, безмолвно лежащую в свисте и реве, убрали с дороги, готовой для новой, для пляшущей крови. Логика у вас замечательная… Логика у вас заметательная…» ______________ «Я песок. В нашей чудной стране все газеты, журналы как метлы и грабли. Я кусок покрывала, под чьею парчой золотою засохшая страшная правда. Ты поэт? Тебя тянет писать отрешенно, красиво — не так ли? Но поверь, что красивость, прикрывшая кровь, — соучастие в грязном спектакле. Как я чист, как ласкаю правительству взор! Ну, а сам задыхаюсь от боли. Не учись У меня моей подло красивой, навязанной граблями роли…» ________________ «Я поэт. Я, вернее, хочу быть поэтом. Хочу — я не скрою — на великих равняться и жить, как жестокие гении те: не замазывать кровь, а учить по учебнику крови. Может, это одно и научит людей доброте. Сколько лет блещут ложи, платочками белыми плещут! Сколько лет продолжается этот спектакль-самосуд! И полозья российских саней по севильской арене скрежещут. тело Пушкина тайно с всемирной корриды везут. Сколько лет убирают арены так хитро и ловко — не подточит и носа комар! Но, предчувствием душу щемя, проступают на ней и убитый фашистами Лорка, и убитый фашистами в будущем я. Кровь гражданской войны соскребли аккуратно с асфальта Мадрида, но она все течет по шоссе и проселкам из ноющих ран. Треуголки полиции мрачно глядят… Оцепили! Коррида!.. Но да славится кровь, если ею в тюрьме нацарапано „No pasaran!“. Знаю я цену образа, цену мазка, цену звука, но — хочу не хочу — проступает наплывами кровь между строк, а твои лицемерные длинные грабли, фашистка-цензура, мои мысли хотят причесать, словно после корриды песок. Неприятна вам кровь на бумаге? А в жизни приятно, изранив, мучить долго и больно, не зная при этом стыда? Почему вы хотите вычеркивать кровь из поэм, из романов? Надо вычеркнуть прежде из жизни ее навсегда! Мир от крови устал. Мир не верит искусной подчистке песочка. Кровь на каждой песчинке, как шапка на воре, горит. Многоточия крови… Потом — продолженье… Где точка?! Но довольно бессмысленных жертв! Но довольно коррид! Что я сделать могу, чтобы публика оторопела и увидела кровь у себя на руках, а не то, что вдали, на песке золотом?.. Моя кровь ей нужна?! Если надо, готов умереть, как тореро, если надо, — как жертва его, но чтоб не было крови вовеки потом». Апрель-июнь 1967 Севилья — Москва

КАРЛИКОВЫЕ БЕРЕЗЫ

В. Новокшенову

Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы. И вечномерзлотное ханство идет на различные хамства, чтоб нас попригнуть еще ниже. Вам странно, каштаны в Париже? Вам больно, надменные пальмы, как вроде бы низко мы пали? Вам грустно, блюстители моды, какие мы все квазимоды? В тепле вам приятна, однако, гражданская наша отвага, и шлете вы скорбно и важно поддержку моральную вашу. Вы мыслите, наши коллеги, что мы не деревья — калеки, но зелень, пускай некрасива, среди мерзлоты — прогрессивна. Спасибочки. Как-нибудь сами мы выстоим под небесами, когда нас корежит по-зверски, — без вашей моральной поддержки. Конечно, вы нас повольнее, зато мы корнями сильнее. Конечно же, мы не в Париже, но в тундре нас ценят повыше. Мы, карликовые березы. Мы хитро придумали позы, но все это только притворство. Прижатость есть вид непокорства. Мы верим, сгибаясь увечно, что вечномерзлотность — не вечна, что эту паскудину стронет, и вырвем мы право на стройность. Но если изменится климат, то вдруг наши ветви не примут иных очертаний — свободных? Ведь мы же привыкли — в уродах. И это нас мучит и мучит, а холод нас крючит и крючит. Но крепко сидим, как занозы, мы — карликовые березы Август 1967 Борт «Микешина»

Метафорический монолог русской интеллигенции впервые напечатан в 1970 году в иркутской газете «Советская молодежь» под стратегическим названием «В Якутии», затем в 1971-м в иркутской книге «Я сибирской породы». Главный редактор получил выговор от руководства Главлита. Напечатано снова лишь в 1987 году в журнале «Знамя». Посвящено директору сверхсекретного сибирского комплекса В. Новокшенову, прототипу одного из героев романа «Не умирай прежде смерти».

ПОПЫТКА БОГОХУЛЬСТВА

Обращаясь к вечному магниту в час, когда в душе моей ни зги, я всегда шепчу одну молитву: «Господи, прости и помоги!..» И Господь прощает, помогает, разводя руками оттого, что людское племя помыкает милостями столькими его. Видно, Бог на нас глядит со страхом. Как бы кто его ни называл — Иеговой, Буддой и Аллахом, — он один и Богом быть устал. Будь он даже некая бестелость или портативный идолок, как от попрошаек бы хотелось спрятаться в укромный уголок. Только Ему прятаться негоже, и, согбенный, будто в рабстве негр, хочет Бог поверить в Бога тоже, но для Бога в мире Бога нет. И когда мы с просьбишками липнем, забывая отдавать долги, некому шептать Ему молитву: «Господи, прости и помоги!..» 1967

МОНОЛОГ ПОЭТА

Роберту Лоуэллу

Уходит любимая, будто бы воздух из легких, навек растворяясь в последних снежинках излетных, в качанье ветвей с почернелою провисью льдышек… Обратно не вдышишь! Напрасно щекою я трусь о шершавый понуренный хобот трубы водосточной… Напрасно я плачу — уходит. Уходят друзья, кореша, однолетки, как будто с площадки молодняка нас кто-то разводит в отдельные клетки от некогда общего молока. Напрасно скулю по друзьям, как звереныш… Друзей не воротишь! Уходят надежды — такие прекрасные дамы, которых я выбрал в такие напрасные даты. В руках остается лишь край их одежды, но жалкое знамя — клочок от надежды… Уходит уверенность… Помнится — клялся я страшной божбою о стену башку проломить или стену — башкою. Башка поцарапана, правда, но, в общем, цела, а что со стеной? Ухмыляется, сволочь стена, — лишь дворник на ней равнодушно меняет портреты… Уверенность, где ты? Я словно корабль, на котором все гибелью пахнет, и прыгают крысы осклизлые в панике с палуб. Эй, чайки! Не надо. Не плачьте — жалеть меня бросьте. Меня покидают мои длинноногие гостьи. Садятся они, как положено, первыми в лодки… Прощайте, красотки! Меня покидают мои краснощекие юнги. Им хочется жить. Справедливо. Они еще юны. Прощайте, мальчишки! Гребите вперед. Вы мужчины. А я выключаю бессмысленный рокот машины, и только талант капитаном небритым и пьяным на мостике мрачно стоит. Капитан — капитаном. Но, грязные слезы размазав по грубой обветренной коже, он тоже меня покидает. Он тоже, он тоже… Эй, шлюпки, а ну от греха отойдите в сторонку! Корабль, если тонет, вокруг образует воронку. Остаться совсем одному — это боль ножевая, но втягивать я за собой никого не желаю. Я всех вас прощаю, одетый в предсмертную пену, а вам завещаю пробить ту проклятую стену и вас призываю торчащей в завертинах белых трубою к бою… 1967

До 1988 года стихотворение могло печататься только под заголовком «Монолог американского поэта».

«Проклятье века — это спешка…»

Проклятье века — это спешка, и человек, стирая пот, по жизни мечется, как пешка, попав затравленно в цейтнот. Поспешно пьют, поспешно любят, и опускается душа. Поспешно бьют, поспешно губят, а после каются, спеша. Но ты хотя б однажды в мире, когда он спит или кипит, остановись, как лошадь в мыле, почуяв пропасть у копыт. Остановись на полдороге, доверься небу, как судье, подумай — если не о Боге — хотя бы просто о себе. Под шелест листьев обветшалых, под паровозный хриплый крик пойми: забегавшийся — жалок, остановившийся — велик. Пыль суеты сует сметая, ты вспомни вечность наконец, и нерешительность святая вольется в ноги, как свинец. Есть в нерешительности сила, когда по ложному пути вперед на ложные светила ты не решаешься идти. Топча, как листья, чьи-то лица, остановись! Ты слеп, как Вий. И самый шанс остановиться безумством спешки не убий. Когда шагаешь к цели бойко, как по ступеням, по телам, остановись, забывший Бога, — ты по себе шагаешь сам! Когда тебя толкает злоба к забвенью собственной души, к бесчестью выстрела и слова, не поспеши, не соверши! Остановись, идя вслепую, о население Земли! Замри, летя из кольта, пуля, и, бомба в воздухе, замри! О человек, чье имя свято, подняв глаза с молитвой ввысь, среди распада и разврата остановись, остановись! Июнь 1968 Переделкино

ЧЕРНЫЕ БАНДЕРИЛЬИ

По правилам корриды трусливому быку вместо обычных — розовых — в знак презрения всаживают черные бандерильи.

Цвет боевого торо — траур, с рожденья приросший. Путь боевого торо — арена, а после весы. Если ты к смерти от шпаги приговорен природой, помни — быку не по чину хитрая трусость лисы. Выхода нету, дружище. Надо погибнуть прилично. Надо погибнуть отлично на устрашенье врагам. Ведь все равно после боя кто-то поставит привычно краткую надпись мелом: «Столько-то килограмм». Туша идет в килограммах. Меряют в граммах смелость. Туша идет на мясо. Смелость идет на рожон. Глупо быть смелым, если это ума незрелость. Глупо быть трусом, если ты все равно окружен. Что ты юлишь на арене? Ты же большой бычище. Что ты притворно хромаешь? Ноги еще крепки. Эй, симулянт неуклюжий… Были тебя почище — всех в результате вздели в лавке мясной на крюки. Кинься космато навстречу алчущей банде — или скользкие бандерильеро на утешенье толпе черные бандерильи, черные бандерильи факелами позора всадят в загривок тебе. В чем же твой выигрыш, дурень? В жалкой игре с подлецами?! Тот, кто боится боя, тот для корриды негож. Тощие шлюхи-коровы нежными бубенцами сманят тебя с арены, ну а потом — под нож. Раз все равно прикончат, пусть уж прикончат, потея. Пусть попыхтят, потанцуют балеруны мясников. Будь настоящим торо! Не опустись до паденья этой толпы, состоящей сплошь из трусливых быков. Много ли граммов отваги миру они подарили? И задевают за стены шторы и косяки черные бандерильи, черные бандерильи, будто в дрожащие шкуры, всаженные в пиджаки. Севилья — Москва 6 сентября 1968, Коктебель