Окно выходит в белые деревья...
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:
з
В дружбе не надо пешек, в дружбе не надо ферзей, но танцевать, как от печек, надо всегда от друзей. И безо всяких «надо», просто, без ничего, дружба — не чувство стада, — чувство себя самого. Люди сильны друг другом. Да не обманет их лезущий вверх по трупам бывших друзей своих. Люди сильны друг другом. Чтобы с друзьями срастись, не обязательно цугом, холкою в холку плестись. Люди сильны друг другом, спаянностью несходств, а не безличным хрюком, — ибо они не скот. Люди сильны друг другом, так, словно Севером — Юг, так, словно пахарь — плугом, так, словно пахарем — плуг. Люди сильны друг другом. Что равнодушья мерзей? Люди сильны испугом вдруг потерять друзей. В битвах и перед казнью или на Млечном Пути люди сильны боязнью в чем-то друзей подвести. В лица друзей каменья — это по морде себе. Люди сильны неуменьем друга предать в беде. Сколько утрат у России, — водкою их не запить! Люди сильны бессильем мертвых друзей забыть. Август 1972

У ТЕЛЕФОНА-АВТОМАТА

Возле гагринского пыльного сквера, возле гипсового старца-пионера, в автомате: «Приезжай, ты слышишь, Вера?» телефон целуя — странная манера! — этот пьяный гражданин кричал, хрипя. Брел я ночью и шептал у поворота, заглядевшись на рубины самолета: «Пусть ко мне приедет вера во что-то, пусть ко мне приедет вера в кого-то, пусть ко мне приедет вера в себя». Октябрь 1972 Гагра

О, ТОЛЬКО БЫ НЕ ПРИВЫКНУТЬ

О, только бы не привыкнуть к Господнему чуду глаз и в тысячный раз приникнуть к губам, словно в первый раз! Привычка со скукой на морде, со спичкою в дуплах зубов, как пресное море — не море, привычка — уже не любовь. Пусть лучше не вместе, а порознь, но только не задави, привычки товарный поезд, живого ребенка любви! Октябрь 1972 Гагра

«Жизнь, ты бьешь меня под вздох…»

Жизнь, ты бьешь меня под вздох, а не уложить. Я до девяноста трех собираюсь жить. Через сорок три годка — потерпи, казак! — вряд ли станет жизнь сладка, но кисла не так. Будет сорок семь тебе, мой наследник Петр, ну а батька в седине все же будет бодр. Будет он врагов бесить, будет пить до дна и на девочек косить глазом скакуна. Будет много кой-чего через столько лет. Результатец — кто кого — будет не секрет. Встретят улицы и рю общую зарю. Я в Мытищах закурю, в Чили докурю. Телевизор понесут под колокола на всемирный Страшный суд за его дела. Уничтожат люди рак, бомбу, телефон. Правда, выживет дурак, но не так силен. Зажужжат шкивы, ремни. Полный оборот — и машина времени Пушкина вернет. 1972

«Бессердечность к себе — это тоже увечность…»

Бессердечность к себе — это тоже увечность. Не пора ли тебе отдохнуть? Прояви наконец сам к себе человечность — сам с собою побудь. Успокойся. В хорошие книжки заройся. Не стремись никому ничего доказать. А того, что тебя позабудут, не бойся. Все немедля сказать — как себя наказать. Успокойся на том, чтобы мудрая тень Карадага, пережившая столькие времена, твои долгие ночи с тобой коротала и Волошина мягкую тень привела. Если рваться куда-то всю жизнь, можно стать полоумным. Ты позволь тишине провести не спеша по твоим волосам. Пусть предстанут в простом освещении лунном революции, войны, искусство, ты сам. И прекрасна усталость, похожая на умиранье, — потому что от подлинной смерти она далека, и прекрасно пустое бумагомаранье — потому что еще не застыла навеки рука. Горе тоже прекрасно, когда не последнее горе, и прекрасно, что ты не для пошлого счастья рожден, и прекрасно какое-то полусоленое море, разбавленное дождем… Есть в желаньях опасность смертельного пережеланья. Хорошо ничего не желать, хоть на время спешить отложив. И тоска хороша — это все-таки переживанье. Одиночество — чудо. Оно означает — ты жив. 1972 Коктебель

«Я не играю в демократа…»

Я не играю в демократа, когда от Родины вдали всей шкурой чувствую как брата любого нищего земли. Я не играю в гуманиста, когда у драного плетня под переборы гармониста крестьянской песней ранен я. Я не играю в либерала, когда хочу, чтобы сперва жизнь у людей не отбирала их небольшие, но права. Я не играю в патриота, когда под волчье улюлю хриплю в тайге в тисках болота: «Россия, я тебя люблю». Я не играю в гражданина земного шара, если мне так жаль тебя, парижский рынок, с Арбатом старым наравне. И ни в кого я не играю, ни у кого не в кабале, или в избе, или в вигваме, на сцене или в кабаке. Ни тем, ни этим не в угоду я каждый день бросаюсь в бой и умираю за свободу — свободу быть самим собой. 1972

«Непредставима жизнь без Пушкина…»

Непредставима жизнь без Пушкина. Она без Пушкина — вдова. Пока душа не обездушена и Пушкин в ней — душа жива. Что толку просто быть писателем? Он, скипетр перышка держа, был той державы основателем, чье имя — русская душа. Не станьте роботами лживости, чтоб не исчезнули совсем черты его мятежной живости, — пииты века ЭВМ. Над всеми Павками Корчагиными и космонавтами парит тот профиль с чудными курчавинками и столько сердцу говорит. Когда, устав от пошломордия и опостылевшей брехни, ты мертвый сам и пишешь мертвое, вздохни и Пушкина вдохни. И звуки вновь нахлынут лирные… К тебе, сегодняшний пиит, с живой водою нехлорированной — с кувшином охтенка спешит… Февраль 1973

«Бессодержательность — это трусость…»

Бессодержательность — это трусость спину под грузом эпохи гнуть. Предпочитаю неловкость, грузность, но нагруженность хоть чем-нибудь. Бессодержательность — это сытость. Стыдно подслащивать чью-то боль. Сахар на раны кричащие сыпать, может быть, даже больнее, чем соль. Март 1973