Окно выходит в белые деревья...
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:

ЧТО-ТО

А все-таки что-то есть в нашем народе, — наверно, немыслимая в переводе такая прекрасная русская древность — еще не задушенная задушевность. А все-таки что-то есть в нашем народе, — наверно, единственная в природе такая невыгодная исповедальность, как будто по собственной воле кандальность. А все-таки что-то есть в нашем народе — свобода, припрятанная в несвободе, крамольные кухоньки, ставшие вечем, где теплую водку закусывать нечем. А все-таки что-то есть в нашем народе, как будто бы тайная карта в колоде, но как объяснить это самое «что-то», не наша — не русская это забота… 1991

НЕТ ЛЕТ

Светлане Харрис, крестной маме моего сына Мити

«Нет лет…» — вот что кузнечики стрекочут нам в ответ на наши страхи постаренья и пьют росу до исступленья, вися на стеблях на весу с алмазинками на носу, и каждый — крохотный зелененький поэт. «Нет лет…» — вот что звенит, как будто пригоршня монет, в кармане космоса дырявом горсть планет, вот что гремят, не унывая, все недобитые трамваи, вот что ребячий прутик пишет на песке, вот что, как синяя пружиночка, чуть-чуть настукивает жилочка у засыпающей любимой на виске. Нет лет. Мы все, впадая сдуру в стадность, себе придумываем старость, но что за жизнь, когда она — самозапрет? Копни любого старика и в нем найдешь озорника, а женщины немолодые — все это девочки седые. Их седина чиста, как яблоневый цвет. Нет лет. Есть только чудные и страшные мгновенья. Не надо нас делить на поколенья. Всепоколенийность — вот гениев секрет. Уронен Пушкиным дуэльный пистолет, а дым из дула смерть не выдула и Пушкина не выдала не разрешив ни умереть, ни постареть. Нет лет. А как нам быть, негениальным, но все-таки многострадальным, чтобы из шкафа, неодет, с угрюмым грохотом обвальным, грозя оскалом тривиальным, не выпал собственный скелет? Любить. Быть вечным во мгновении. Все те, кто любят, — это гении. Нет лет для всех Ромео и Джульетт. В любви полмига — полстолетия. Полюбите — не постареете — вот всех зелененьких кузнечиков совет. Есть весть, и не плохая, а благая, что существует жизнь другая, но я смеюсь, предполагая, что сотня жизней не в другой, а в этой есть, и можно сотни раз отцвесть и вновь расцвесть. Нет лет. Не сплю, хотя давно погас в квартире свет и лишь наскрипывает дряхлый табурет: «Нет лет… нет лет…» 18 июля 1992 Станция Зима

МОНОЛОГ ЧУЧЕЛА

Когда мое чучело жгли милосердные братья-писатели, слава Богу еще, не пыряя в живот перочинным ножом, на меня они зря полбутылки бензина истратили, потому что давно сам собой я сожжен. Я, вдыхая дерьмо человечье, не слишком ароматическое, охранял в огородишке, рядом с уборной, редиску и лук. Я торчал слишком долго, как чучело романтическое, мир стараясь обнять неуклюже распялками рук. Был набит я соломой. Я не замечал, как меняется жизнь вокруг и как нагличают воробьи. Я сгорел в наказанье за быструю воспламеняемость и в политике, и в любви. Уцелел только остов обугленный, дымом окутанный, но огонь моих рук не сумел до конца обломать. Я в золе от себя самого догорал и сожженными культями все хотел обнимать, обнимать, обнимать… И когда, дожигая меня, чиркнуть спичкой собратьям приспичило, я услышал завистливый, злой шепоток палача: «Ишь чего захотело ты, чучело, ишь ты, чумичило… Ты себя возвеличило слишком, над редькой и репой торча…» И я вспыхнул последним, предсмертно синеющим пламенем, как горящий пожарник, который себя не сберег от огня. Все мои ордена, словно пуговицы, расплавило. Если СССР погорел, почему бы не сжечь и меня? И когда шовинюги еще доплеснули бензина на чучело и ноздрями запел сладострастно генштабовский соловей, необъятная дворничиха — женщина чуткая подметала мой пепел метлой задушевной своей. А все дамочки сладенькие и все мальчики гаденькие наблюдали за судорогами последних гримас лица, и подлили в огонь соратники — благородные шестидесятники на прощание мас-ли-ца. Что там на пепелище ты, любимая, ищешь — может быть, мое сердце, уцелевшее после всего? Видно, что-то в нем было, если сердце любило, и оно не забыло, как любили его. 1992

Генштабовский соловей — меткое прозвище Александра Проханова, лившего бензин на мое довольно симпатичное чучело. Прохановскую бы энергию да в мирных целях!

ПРОЩАНИЕ С КРАСНЫМ ФЛАГОМ

Прощай, наш красный флаг, — с Кремля ты сполз не так, как поднимался ты — пробито, гордо, ловко, под наше «так-растак» на тлеющий рейхстаг, хотя шла и тогда вокруг древка мухлевка. Прощай, наш красный флаг. Ты был нам брат и враг. Ты был дружком в окопе надеждой всей Европы, но красной ширмой ты загородил ГУЛАГ и стольких бедолаг в тюремной драной робе. Прощай, наш красный флаг. Ты отдохни, приляг. А мы помянем всех, кто из могил не встанут. Обманутых ты вел на бойню, на помол. Но и тебя помянут — ты был и сам обманут. Прощай, наш красный флаг. Ты не принес нам благ. Ты — с кровью, и тебя мы с кровью отдираем. Вот почему сейчас не выдрать слез из глаз, так больно по зрачкам хлестнул ты алым краем. Прощай, наш красный флаг. К свободе первый шаг мы сделали в сердцах по собственному флагу и по самим себе, озлобленным в борьбе. Не растоптать бы вновь «очкарика» Живагу. Прощай, наш красный флаг. Смотри, наш триколор, чтоб шулера знамен тобой не мухленули! Неужто и тебе такой же приговор — чужие и свои, шелк выжравшие пули? Прощай, наш красный флаг… С наивных детских лет играли в красных мы и белых больно били. Мы родились в стране, которой больше нет, но в Атлантиде той мы были, мы любили. Лежит наш красный флаг в Измайлове врастяг. За доллары его «толкают» наудачу. Я Зимнего не брал. Не штурмовал рейхстаг. Я — не из «коммуняк». Но глажу флаг и плачу. 22 июля 1992 Иркутск

ЗВОНОК НА КАЛИТКЕ

Сам по себе зазвонил мой звонок. То ли соскучился, то ли промок, то ли в грозу испугался под гром без человеческих пальцев на нем. Я заворочался, встал наконец. Может быть, ждет за калиткой отец, вдруг в одночасье собравшийся к нам в шляпе с глазами грозы по краям. Прыгнул я в молнии прямо с крыльца, только я обнял грозу — не отца. Но и гроза, грохоча под хмельком, пахла его папиросным дымком. Снова прилег, но звонок зазвонил. Мне он сонливости не извинил и, дребезжа, дребезжа, дребезжа, всаживал в каждое ухо ежа. Может, явились из разных семей все мои пятеро сыновей. Их нерожденную крошку сестру ливень баюкал в руках на ветру. Дети, отец ваш — дитя по уму. Вы принесли бы игрушек ему. И не пытайте, как дальше вам жить. Стыдно, но нечего вам предложить. Боже, какие сегодня звонки! Звуки их ввинчиваются в позвонки. Может, стоят, безнадежно звоня, женщины все, что любили меня. Может, умершие кореша давят на кнопку, на помощь спеша, чтобы не вздумал я даже в тоске взглядом выискивать крюк в потолке. Может, предавшие невзначай ночью напрашиваются на чай, а из карманов бутылки блестят — лжепримирительный русский наш яд. Может, стоишь за калиткою ты, вся — из волнения и красоты, будто бы молнией, как на холсте, ты нарисована на темноте. Сам по себе зазвонил мой звонок. Значит, от смерти еще я далек, если с дворнягой наперегонки все же кидаюсь на эти звонки. 1993

ШЕСТИДЕСЯТНИКИ

Р. Рождественскому

Кто были мы, шестидесятники? На гребне вала пенного в двадцатом веке, как десантники из двадцать первого. И мы без лестниц и без робости на штурм отчаянно полезли, вернув отобранный при обыске хрустальный башмачок поэзии. Давая звонкие пощечины, чтобы не дрых он, современнику, мы прорубили зарешеченное окно в Европу и Америку. Мы для кого-то были модными, кого-то славой мы обидели, но вас мы сделали свободными, завистливые оскорбители. Пугали наши вкусы, склонности и что мы слишком забываемся, а мы не умерли от скромности и умирать не собираемся. Пускай шипят, что мы бездарные, продажные и лицемерные, но все равно мы легендарные, оплеванные, но бессмертные! 24 июня 1993

P.S. Когда Роберт Рождественский, с которым у меня были сложные отношения, заболел, мы сдружились снова, и я посвятил Роберту эти стихи, успев прочитать их ему.

«Все больше, больше моей маме лет…»

Все больше, больше моей маме лет. Все реже поднимается чуть свет на шорох свежевыпавших газет, в которых утешений нет и нет. Все горше каждый воздуха глоток, все скользче пол, опасный, как ледок, все тяжелей, нечаянно жесток, обнявший плечи легонький платок. Когда она по улице бредет, снег осторожно, бережно идет, и дождь ей боты лижет, как щенок, и ветер сбить ее боится с ног. В нелегкие такие времена все легче, легче делалась она, и страшно мне, что может кто-нибудь, как перышко, ее с России сдуть. Как мне испить живой воды тогда из маминого слабого следа? Любимая, прошу тебя, — сумей стать хоть немного матерью моей. 17 августа 1994

НАПУТСТВИЕ

М. Кацу

Надо собственные ноги донашивать, и дорогу у дороги не спрашивать. Пусть сама дорога спросит, как ей выгнуться, нас полюбит и не бросит, даст нам выбраться. Все пророки — лжепророки, но в безбожии, наши женщины — дороги в бездорожии. Пусть судьба им не отплатит ни морщиночкой и не капнет им на платья ни борщиночкой. Надо так любить любимых и детей своих, чтоб злодеям стыдно было в их злодействиях. Каждый носит сам дорогу в своей совести. То ли к власти, то ли к Богу — выбор собственный. И еще одна забота пусть прибавится — стать дорогой для кого-то не предательской. Быть своим там, где дубравы и поля тихи, и подальше быть от славы и политики. И у гроба на погосте с речью длинною не сползти к могиле в гости вместе с глиною. Перед смертью не метаться. С ней условиться и навек в живых остаться, как пословица. Апрель 1994 Нью-Йорк — ст. Зима — Братск