Окно выходит в белые деревья...
вернуться

Евтушенко Евгений Александрович
Шрифт:

ДВАДЦАТЬ ПЕРВЫЙ ВЕК

Я приду в двадцать первый век. Я понадоблюсь в нем, как в двадцатом, не разодранный по цитатам, а рассыпанный по пацанятам на качелях, взлетающих вверх. Век, воспитанный мной без ремня, вскину к небу, скрывая одышку, как в соплях и надеждах мальчишку, так похожего на меня. Я прорвусь в двадцать первый век, к сожалению, не ребенком, но не тем старикашкой-подонком, что ворчит в озлобленье на всех. Дотянусь в двадцать первый век, до его синевы изумленной, словно сгнившего дерева ветвь, но оставшаяся зеленой. Как на матч, где сплошные Пеле, в двадцать первый протиснусь, протырюсь, где беспаспортность и беспартийность, бесправительственность на земле. К двадцать первому веку пробьюсь и узнаю — ни с кем не сравнимых — всех моих ненаглядных любимых в ликах царственно плавных бабусь. Все товарищи мои там, в двадцать первом, как в юности ранней, в теплой библиотеке дыханий, как по полкам, по чьим-то устам. Век двадцатый — убийца и тать, но он знал, что такое книга. Двадцать первый, а вдруг ты — барыга и умеешь лишь деньги листать? Вдруг ты сам себя жлобством заел, самоедством безлюбья, бесстрастья, и скучища смертельная счастья всех смертельных несчастий взамен? Вдруг ты просто зазнайка, нахал, и о нас, тебе вырвавших волю, в четверть уха лишь еле слыхал? Я тебе быть глухим не позволю. Я приду к тебе, будто бы к полю, где когда-то по скалам пахал. И в поэзию новых времен, в разливанное многоголосье я по пояс войду, как в колосья, и они отдадут мне поклон. 15 ноября 1995

«Не разлюбил я ни одной любимой…»

Не разлюбил я ни одной любимой, Но был на прегрешенья неленивый. Не предавал ни разу в жизни друга, А лишь себя, но это не заслуга. Я не убил за жизнь мою ни клушки, А время убивал — почти из пушки. Минуты убиенные, как трупы, Сложились в годы… Боже мой, как глупо… Я стольких спас по тюрьмам и по зонам, Да вот подсчет спасательствам — позорен. Но я не спас так многих и так много, И я боюсь прямого взгляда Бога. 3 июня 1996 Поезд Москва — Петрозаводск

ВЕЧЕРНЯЯ РАДУГА

Маше

Эта вечерняя радуга полу-ночная вдруг родилась, но уже умирать начиная. Радуга эта неполной была — не тугою дугою, не коромыслом цветным — совершенно другою. Между раздвинутых туч и забрезживших звезд-одиночек чуть проступал семицветный дразнящий кусочек, в туче торча, притворившейся, видимо, тучей, словно обломок меча у страшилища в шерсти дремучей. Как хорошо, что была эта радуга полу-ночной и неполной — я бы иначе на свете чего-то не понял. Как хорошо, что мы смертны, а то бы подавно не оценили бы мы никакого подарка — даже и позднюю нашу любовь — совершенно иную, будто вечернюю радугу полу-ночную. Боже, спасибо за старость и смерть. Проклинать их не смейте. Наше бессмертье — в признании горькой премудрости смерти. Может быть, смерть — это только одно из прекраснейших приключений, как путешествие внутрь этой радуги неповторимой вечерней. 27-28 июня 1996 Дельрэй — Ашвилл

ДВОЕ

Двое, кто любят друг друга, — это мятеж вдвоем. Это — сквозь чью-то ругань шепот, слышней, чем гром. Двое в сене и жимолости — это — сдвоенный Бог, это — всех нитей жизни вальсирующий клубок. Двое, кто любят щемяще, это две сироты, ткнувшиеся по-щенячьи в звездный подол красоты. Это читатели кожи, это лингвисты глаз. Для понимания дрожи разве им нужен подсказ? Простыни, смятые ими, им драгоценней знамен. Вышептанное имя — выше великих имен. Это опасное дело. Заговор, и большой. Это восстание тела против разлуки с душой. Это неподконтрольно. Это как две страны, слившиеся добровольно без объявленья войны. С гаденькими глазами ждет, ухмыляясь, толпа скорого наказанья, ибо любовь слепа. Но стоило ли венчаться, если бы я и ты вдруг излечились от счастья всевидящей слепоты? Мир, где излишне брезгливо осмеяна слепота, может погибнуть от взрыва, воскреснуть — от шепота. 6 июля 1996

В АМЕРИКАНСКОМ ГОСПИТАЛЕ

Вот когда я смерти испугался, позабыв, что должен мир спасти, когда сняли с моей шеи галстук руки негритянки-медсестры. И когда я с жалобным намеком взглядом показал на туалет, шприц ее был тверд, а глаз — наметан: «Кровь — сначала». Вот и весь ответ. Эта четкость профессионалки, слезы не ронявшей на халат, сразу показали мне, как жалки те, кто жалость выпросить хотят. Но на чем Россия продержалась, что ее спасает и спасло? Христианство наших женщин — жалость, горькое второе ремесло. Что я вспомнил? Детство, Транссибирку, у плетня частушки допоздна, а в американскую пробирку кровь моя по капле поползла. Где-то в Оклахоме и Айове неужели высохнет душа капельками русской моей крови, всосанными в землю США? Новая Россия сжала с хрустом и людей, и деньги в пятерне. Первый раз в ней нет поэтам русским места ни на воле, ни в тюрьме. На Кавказе вороны жиреют, каркают, проклятые, к беде. Но в России все-таки жалеют, как не могут пожалеть нигде. Я подростком был в чужой шинели. С жалости учились мы любви — женщин обезмужевших жалели, нас они жалели, как могли. Пасечница, в страсти простовата, с метками пчелиными на лбу, «Я тебя жалею…» — простонала. Это было: «Я тебя люблю». Мы в стране, к несчастьям небрезгливой, словно дети жалости, росли под защитой пьяненькой, слезливой нежной матерщинницы — Руси. Если застреваю в загранице, слышат, сердце сжалось ли во мне, чуткие российские больницы, нищие, но жалостливые. Нянечки умеют осторожно, как никто, кормить и умывать. Если жить в России невозможно, то зато в ней лучше умирать. 18 июля 1996

АМЕРИКАНСКОМУ ДРУГУ

Альберту Тодду

Мне жизнь все менее мила, но драгоценнее, пожалуй. Не умирай раньше меня, мой друг седой, мой волк поджарый. Обобран ты, обобран я. Предательствами я придавлен. Не умирай раньше меня. Умрешь — поступишь, как предатель. Tы — пьющий mormon, Russian — я. У нас врагов на загляденье. Не умирай раньше меня, не оставляй им на съеденье. Ты не однажды меня спас на теплой к нам войне холодной, но как мне холодно сейчас в свободе нашей несвободной. Мы быть не сможем не у дел. Сам наш удел есть неотдельность. Другим оставим беспредел. Себе оставим беспредельность. 1996

«Как трудно от мысли отделаться словом…»

Как трудно от мысли отделаться словом, когда не под силу заснуть до утра и с треском трепещут в тумане лиловом тяжелые красные крылья костра. Как трудно понять, что задумали листья и мысли какие у дряхлого пня, когда из беззвездности лепятся лица, отлитые бронзовым блеском огня. Как трудно понять, для чего на рассвете под шелест плакучих обнявшихся ив неспящие лошади слушают ветер, игривые гривы устало склонив. И просит родник: «Из меня ты напейся. Ты губы надолго в меня опусти». И, словно дыханье, рождается песня, в которой слова невозможны почти. 1954–1996

ЧУТЬ-ЧУТЬ

А. Хмельницкой

Чуть-чуть мой крест, чуть-чуть мой крестик, ты — не на шее, ты — внутри. Чуть-чуть умри, чуть-чуть воскресни, потом опять чуть-чуть умри. Чуть-чуть влюбись, чуть приласкайся, чуть-чуть побудь, чуть-чуть забудь, чуть-чуть обидь, чуть-чуть раскайся, чуть-чуть уйди, вернись чуть-чуть. Чуть-чуть поплачь — любви не дольше, как шелуха, слети с губы, но разлюби чуть-чуть — не больше! И хоть чуть-чуть не разлюби. Март 1997 Тель-Авив