Я спросил, был ли он знаком с Мустафой Саидом.

— Нет. Я поступил в Оксфорд вскоре после того, как он его окончил. Но я немало о нем слышал. По-видимому, он был настоящий донжуан. Его имя было окружено легендой. И он сам немало этому способствовал. Темнокожий красавец, любимец богемы. В этих кругах в двадцатые годы, да и в начале тридцатых, было модно демонстрировать демократизм и свободу от всяких предрассудков, а он давал для этого отличный повод. Говорили, что он друг лорда Н., приятель лорда X. Он слыл своим и среди английских левых. Ну об этом можно только пожалеть. А впрочем, по слухам, он был весьма неглуп. Принимая у себя Мустафу Саида, наши аристократы играли в доступность и простоту. Щеголяли широтой взглядов и терпимостью. Вот, смотрите — за нашим столом сидит африканец, мы считаем его таким же человеком, как мы сами. Мы отдали ему в жены одну из своих дочерей, как равному. Он работает с нами бок о бок. На мой взгляд, такая игра в демократизм не менее опасна, чем оголтелый расизм тех сумасшедших в Южной Африке или на Юге США, которые свято верят в природное превосходство белых. И то и другое — крайность. Если бы Мустафа занимался наукой серьезно, он, несомненно, нашел бы немало настоящих друзей среди белых и черных, среди англичан и немцев, арабов и африканцев. А как полезен он мог бы стать своей родине! Его знания помогли бы ему возглавить поход против предрассудков и суеверий. Ведь даже вы, люди образованные, принимаете за чистую монету всякие небылицы. У вас какая-то своя правда. Вы верите в миф об объединении всех арабов. А чего стоят мечты об африканском единстве! Точно наивные дети, вы убеждены, что земные недра полны всяческих сокровищ и вы можете получить их, даже палец о палец не ударив. В мгновение ока разрешить все проблемы и насадить вокруг райские сады. Пустые бредни. Грезы наяву. Да будет вам известно, что цифры, расчеты, аксиомы для того и существуют, чтобы люди видели действительность такой, как она есть. И если что-то и изменится, то лишь в пределах ваших не бог весть каких возможностей. Тем не менее такой человек, как Мустафа Саид, при его данных вполне мог бы сыграть тут значительную роль, не превратись он в игрушку, в шута в руках этой горстки английских идиотов.

Я видел, что Мансур горит желанием разделать Ричарда под орех. Но мне казалось, что связываться с ним не стоит. Ведь и Ричард тоже был по-своему фанатиком, что, впрочем, в той или иной степени можно сказать о любом человеке. Вот мы соглашаемся с тем, что он здесь наговорил, а на поверку окажется, что он сам в плену собственной версии.

— Статистика! Это современно, это модно! Ну и что? Мы веруем в аллаха — да будет он всемогущ вечно. Но что касается статистики и цифр — ради всего святого, увольте…

Поскольку белые довольно долго правили нами, они еще долго будут испытывать к нам презрение, как сильные к слабым, и считать себя выше нас. Мустафа Саид говорил им: «Я явился к вам как завоеватель, как победитель». Мелодрама? Да, пожалуй. Однако трагичность европейского нашествия несколько преувеличивалась, особенно в последние годы. Но вовсе оно не было для нас и благодетельным, как считают европейцы. Весь ход истории — своего рода мелодрама и по прошествии времени обрастает легендами.

Я слышал, как Мансур втолковывал Ричарду:

— К нам вы принесли с собой все свои беды и недуги. Все болезни собственной экономики. Что вы дали нам в конце концов, кроме нескольких монополий, которые многие годы пьют нашу кровь и все никак не насытятся?

— Да вы же без нас не проживете, — возражал Ричард. — Вы поносили нашу помощь. А стоило нам уйти, как вы тут же создали легенду о скрытом, замаскированном империализме. Нет, это поразительно! Вы ведь не хуже меня понимаете, что наше присутствие в той или иной форме вам необходимо как воздух, как вода. Вот в чем дело.

Оба они — и Мансур и Ричард — не потеряли самообладания, не повысили голоса. Ведь этот разговор был далеко не первым, и они даже посмеивались, что почти уже достигли экватора своего спора. Сама история разверзла между ними непреодолимую пропасть.

А я в свою очередь прошу вас, дорогие друзья, не спешить с выводами. Если вы вообразили, что тень Мустафы Саида стала моим вечным спутником, то вы ошиблись. Я целыми месяцами даже не вспоминал о нем. Он умер. Утонул или покончил с собой, ведомо лишь аллаху. Ведь каждый день умирают тысячи. И если бы мы всякий раз дотошно анализировали, от чего, как и почему умер тот или этот, можете себе представить, в какой ад превратилась бы жизнь на земле.

Мир не стоит на месте. Жизнь развивается и, хочешь не хочешь, движется вперед. И я, подобно всему живому, нахожусь в вечном движении. Я безостановочно что-то делаю. Я шагаю с большим караваном, который то поднимается вверх по склону, то, петляя, спускается вниз, и вот привал, но пройдет час, другой — и он снова пускается в путь.

Что и говорить, жизнь не так уж плоха. Да вы сами знаете это не хуже меня.

Идти днем под палящим солнцем очень трудно: безбрежным морем простирается впереди пустыня. Мы измучены усталостью и жаждой, и каждый новый шаг кажется непосильным. Наши силы совсем иссякли… Но стоит зайти солнцу, и землю шатром накрывает прохлада. Мириадами звезд вспыхивает небо. Мы начинаем есть и пить. Заводит свою песню караванный певец. Одни, собравшись группой за спиной шейха [30] , молятся. Другие собираются в кружок и начинают петь и плясать, ритмично хлопая в ладоши. Над нами ласковое небо. Иногда мы идем и ночью. Это так приятно! Когда розовеет восток и заря спешит на смену ночи, мы говорим: «С первым лучом рассвета люди начинают восхвалять ночное путешествие».

И хотя иногда мираж зло шутит над нами, а зной и жажда обращают в прах наши заветные чаяния — не беда! Вместе с зарей исчезают призраки ночи. Легкий ночной ветерок облегчает усталость после дневного жара.

Два месяца в году я проводил в маленькой деревушке на берегу Нила, где он делает резкий изгиб, будто ломаясь под прямым углом, и катит свои воды с запада на восток. Нил здесь и широк и глубок. Над его гладью зеленеют маленькие островки, а белые птицы над ними то кружат, то неподвижно застывают в воздухе.

По берегам виднеются пальмовые рощи, круглые высокие сакии, водяные насосы. Мужчины — с открытой солнцу грудью, в длинных шароварах — трудятся на земле, сеют и собирают урожай. Но вот, как плавучая крепость, на Ниле появляется пароход, и они оставляют работу, выпрямляются во весь рост и с любопытством смотрят па пего, на мгновение замирая в вопросительной позе, а затем снова берутся за дело. Мимо деревушки пароход обычно проходит рано утром, едва взойдет солнце, и не чаще одного раза в неделю. Пройдет, и волны за его кормой разобьют отраженные в воде пальмы — они изломаются причудливыми зигзагами, разбегутся рябью.