Хрипло заревет гудок. Его слышат и мои родные. Хотя час еще ранний, они давно уже встали и, наверно, пьют сейчас первую чашечку кофе.

Вон уже показалась пристань. Сначала это просто темная полоска, но вскоре ее очертания становятся совсем четкими, белеет береговой откос, обсаженный смоковницами. На обоих берегах царит оживление. Люди едут на ослах, идут пешком. К пристани от противоположного берега движется вереница лодок и парусных фелюг. Пароход описывает широкую дугу, огибая эту флотилию. На берегу толпятся мужчины и женщины, ожидая, когда мы причалим. Я вижу среди встречающих отца, дядей и их детей. Ослы привязаны к смоковницам. На этот раз нас не разделяет туман. Я возвращаюсь из Хартума. Я отсутствовал всего лишь семь месяцев. Теперь мне здесь все знакомо, знаю всех, кто стоит на пристани. Чистые, белоснежные галабии, чалмы, еще белее, чем галабии. Усы то длинные, то покороче — каштановые, черные, золотистые, белые. У одних бороды, а другие еще только начинают их отращивать и кажутся небритыми.

Среди ослов черным пятном выделялся один. Таких я еще не видел.

Встречающие смотрели на пароход с притворным безразличием, но едва мы причалили, как они столпились у трапа, торопясь поздороваться со мной, моей женой и дочкой. Мне они дружески трясут руку; жене лишь церемонно ее пожимают, а нашу дочку осыпают градом поцелуев. Мы садимся на ослов; всю дорогу девочку передают из рук в руки. Так же радостно меня встречали в те годы, когда я еще учился в школе. Видимо, причина тут — мое долгое отсутствие. Впрочем, об этом я уже говорил.

По дороге домой я спросил, откуда взялась эта черная ослица. Отец ответил:

— Один кочевник-араб обвел твоего дядю вокруг пальца. Он взял взамен не только нашу белую ослицу — ты ведь помнишь ее? — но еще и пять фунтов в придачу.

Я в недоумении посмотрел по сторонам, не зная, кто из моих дядей оказался жертвой обмана, и тут услышал голос дяди Абдель-Керима:

— Клянусь всеми святыми, с ней не сравнится ни один осел во всей округе! Да разве это ослица? Настоящая скаковая лошадь. Да стоит мне захотеть, и я сразу продам ее за тридцать фунтов, а то и больше!

— Это верно, ничего не скажешь! Иная породистая лошадь и то будет похуже. Да только приплода от нее все нет и нет. А что толку в ослице, которая не приносит ослят? — засмеялся дядя Абдуррахман.

Я вежливо осведомился, каков ныне урожай фиников, хотя заранее знал, что услышу в ответ. «Совсем плохой», — в один голос заявляли они из года в год, хотя мне было известно, что это далеко не соответствует истине. На берегу я заметил строящийся дом из красного кирпича и спросил, что это.

— Аптека, — ответил дядя Абдель-Маннан. — Да только, видишь, все никак не достроят. Власти только и умеют что болтать.

Я заметил, что был здесь всего лишь семь месяцев назад и тогда тут ничего не было. А для такого здания полгода — срок маленький. Но Абдель-Маннан остался при своем мнении.

— Одно только и умеют — языком трепать! — проворчал он раздраженно. — Раз в два-три года являются сюда целым гуртом на своих машинах с лозунгами всякими… Да здравствует такой-то! Долой такого-то… Подобной болтовни, видит бог, нам хватало и при англичанах.

И действительно, сколько раз через деревню проносился старый, дребезжащий, как пустая бочка, грузовик, в кузове которого стояли десять, а то и двадцать человек и выкрикивали лозунги: «Да здравствует народно-демократическая партия!» Странно, неужели «крестьянами» в книгах называют именно этих людей? Сказал бы я своему деду, что от его имени совершаются революции, создаются и заседают правительства, он бы от души посмеялся. И в самом деле, эта мысль поначалу кажется ни с чем не сообразной. Но вспомним, к примеру, жизнь Мустафы Саида, его нелепую смерть. Ведь тоже не сразу верится, что так все и было на самом деле. Мустафа Саид регулярно посещал мечеть, регулярно совершал молитвы. К чему было так усердствовать, особенно в том амплуа, которое он для себя избрал?

В один прекрасный день он явился в нашу далекую деревушку, ища душевного успокоения. Но чем его привлекли наши края? Может быть, ответ таится в той длинной комнате, куда не заходил никто, кроме Мустафы? Ну, да что гадать… Собственно, кому я задаю эти вопросы? Уж не Мустафе ли? Неужели я снова увижу его в полутьме, одиноко притулившегося в кресле? Или мне выпадет жребий вынуть его из петли? Он оставил мне письмо. В конверте с сургучной печатью. Когда он успел его написать?

«Я поручаю жену, двоих детей и то имущество, которое получил от щедрот мира, твоему попечению. Вверяю их твоей совести. Я знаю, что могу на тебя положиться. Впрочем, моя жена может вести свои дела сама. Она вольна распоряжаться имуществом по своему усмотрению, а в ее благоразумии я уверен. Прошу тебя оказать последнюю услугу человеку, которому, к сожалению, не посчастливилось познакомиться с тобой ближе: позаботься о моей семье, огради се от бед по мере твоих сил. Возьми ее под свое покровительство, будь наставником моим детям, их защитником, оберегай их от невзгод. Облегчи им жизнь. Помоги им. Пусть из них вырастут простые, нормальные люди. Научи их полезному делу. Я оставляю тебе ключи от моего кабинета. Быть может, ты найдешь там то, что ищешь. Я знаю, что тебя томит жгучее любопытство, желание узнать обо мне все — хотя, откровенно говоря, я не совсем понимаю, чем вызван такой интерес. В любом случае моя жизнь пи для кого не может служить назидательным примером. Если бы я был уверен, что твои односельчане, узнав о моем прошлом, не воспрепятствуют тому, чтобы я жил среди них так, как живу, поверь, мне незачем было бы скрывать от них правду. Кстати, освобождаю тебя от клятвы, которую взял с тебя в ту ночь. Можешь рассказывать все что хочешь. Если твое любопытство не угасло, то в комнате, куда, кроме меня, не входил ни один человек, ты найдешь многое: заметки, записи, наброски воспоминаний. Надеюсь, это в какой-то мере поможет тебе понять, каким я был. Прости, что я не смог выбрать для этого иной способ. Я предоставляю тебе самому решить, когда ты отдашь моим детям ключи от этой комнаты и расскажешь им правду о моей жизни, чтобы они поняли все как надо.

Для меня очень важно, чтобы они в конце концов узнали, каким человеком на самом деле был их отец, — разумеется, настолько, насколько это вообще возможно. Я не хочу, чтобы они представляли меня не тем, кем я был в действительности. Мне это не нужно. Ведь правда обо мне поможет им глубже понять самих себя.

Но конечно, лучше будет, если это произойдет не преждевременно, а тогда, когда они будут уже способны извлечь пользу из того, что произошло. Если они вырастут в этой деревне, впитают ее воздух, узнают ее историю, запечатлеют в памяти лица ее жителей и воспоминания о страшных наводнениях, которые вносят хаос в налаженный ход деревенской жизни, а также навеки сохранят воспоминания об урожаях, собранных на ее полях, то, значит, я вернулся сюда не напрасно.

Не знаю, что мои дети думают обо мне сейчас. Может быть, горюют и плачут? Видят во мне героя? Пока это не так уж важно. Но нельзя, чтобы история моей жизни открылась им внезапно, вырвалась из мрака неизвестности, точно злой дух, несущий горе и боль. Так хотелось не покидать их, навсегда остаться с ними. Следить за тем, как они растут, взрослеют. Но не знаю, что более эгоистично: остаться с ними или исчезнуть, уйти с их дороги.

Ну, с тобой мне хитрить нечего: если ты помнишь, что я говорил тебе в ту ночь, ты, возможно, поймешь, чего я хочу, к чему стремлюсь. Обманывать себя глупо и бесполезно.