Боль была так сильна, что все тело гиганта содрогнулось, и оставшиеся братья, зашипев положенные в таких случаях слова, попытались цапнуть человека своими зубами и оторвать ему голову. Но Илейко этого ждать не стал, он прыгнул на землю, отбежал на некоторое расстояние и дернул за привязанную веревку. Нога Змея выгнулась в обратную сторону, и тому это очень не понравилось. Он попытался опереться на крылья, но тем самым скрыл от себя из виду подвижного и быстрого человека.

Выпущенный огонь вскользь пришелся по мокрой спине лива, не создав тому каких-нибудь неудобств. Зато позволил человеку прыгнуть на широкую спину Горыныча и ударить в основание всех трех шей своим могучим кулаком. Там как раз и располагался тот орган, что образовывал из клокотавшей внутренней ярости всепожирающий огонь. Конечно, вырабатываться он мог не безгранично, к этому моменту изрядно оскудел, но все равно был в состоянии причинить очень много неудобств: например, сжечь брови, впрочем, вместе со всеми прочими волосами и кожей лица. Илейко еще в первый вечер знакомства с чудовищем обратил свое внимание на багровый отсвет под чешуей монстра.

Горыня и Дубыня тут же принялись совершать шеями волнообразные движения, то ли собираясь кашлять, то ли готовясь блевать, то ли просто сошли с ума и теперь ударились в танцы. На последнее предположение, конечно, рассчитывать было нечего, поэтому Илейко вновь прыгнул вперед, сколько мог, разбежавшись по скользкой спине.

Его руки сомкнулись на несерьезных выростах на самом лбу Дубыни, весьма похожих на прорастающие рожки. Но это были, конечно же, не рога. Это было что-то специальное, чувствительное, в том числе и к чуждым прикосновениям. Голова Змея начала склоняться к земле, но не от того, что шея не способна была выдержать вес человека, а просто от пресловутого элемента неожиданности. Дубыня даже рот открыл и закрутил по сторонам единственным глазом. Этим незамедлительно воспользовался лив: презирая опасность оцарапаться о клыки чудовища, он с силой воткнул в распахнутый зев заостренный с обеих сторон толстый кусок осины, тем самым зафиксировав змеиную пасть в постоянном открытом положении. Дубыня мог в этом случае только крутить головой из стороны в сторону и своим змеиным языком ощупывать застрявшую намертво деревяшку. Его язык, умевший прятаться в специальных огнеупорных полостях во время изрыгания огня, теперь болтался, как тряпочка на ветке вербы под весенним ветром. Илейко уцепился за нее одной рукой, про себя с удовлетворением отметив, что он (язык) не скользкий и мокрый, а шершавый и очень плотный. Лив справился с ним одной левой, намотав на кулак и дернув изо всех сил. Язык разделился со своим хозяином, что не смогла пережить сама голова. Она всхлипнула и обвалилась наземь, придавив человека, не ожидавшего столь скоропостижной кончины Дубыни, своей могучей шеей.

Илейко дернулся, чтобы освободиться, но на него сверху обрушивался самый центровой из братьев — Горыня. Обрушивался не просто так, а с широко распахнутой пастью, клыки в которой совсем неожиданно заслонили собой все звезды на черном небосводе. Выходов из создавшейся ситуации было, как то водится, два. И самый лучший из них — выставить перед собой согнутую в локте руку. Успев подумать: "Капец котенку!", Илейко невольно зажмурился.

— Это был мой последний бой, — грустно вздохнув, сказал Святогор.

Илейко ничего на это не ответил — он сидел на высушенной и слегка подпаленной земле и шевелил пальцами ног. Невдалеке за спиной смутно просматривалась гора плоти, бывшая некогда грозным Змеем Горынычем.

— Что нам с телом-то делать? — спросил метелиляйнен. — Не закапывать же его, как собаку, у кромки воды!

— Я думаю — вообще закапывать не стоит, — заметила Пленка, стоящая поодаль в исконно женской позе: правой ладонью — на щеке, левой рукой — поддерживая правую. — В освященную землю класть нельзя. Топить — тем более. Остается одно.

— Расчленить? — это Илейко, наконец, подал свой голос.

— Фу, юноша, — одними глазами улыбнулась женщина. — Сжечь Великого Змея — и дело с концом.

— Я пошел за дровами, — сразу согласился Святогор.

— И я, — попытался подняться лив.

— Ты вон — самый большой клык у него выломай, — сказал великан. — А лучше — два.

— Это еще зачем? — подивился Илейко. — Я, может быть, про расчленение нечаянно сказал, не подумавши.

Тут Пленка позволила себе коротко рассмеяться.

— В этой туше столько полезного для всякого колдовского народа, что многие из них, не задумываясь, со всем своим богатством расстанутся, лишь бы только кусочек урвать! — сказала она. — Клыки и когти — самое знатное оружие, так что бери, пока дают.

Илейко не заставил себя уговаривать. Он взял волшебную булаву великана и пошел к недвижному телу. Когда-то совсем недавно оно наносило человеку свой последний смертельный удар, спастись от которого, увы, было невозможно. Так бы и закончилась вся история ливонского богатыря, если бы не одно обстоятельство.

Этим обстоятельством было то, что уже на расстоянии одного локтя от лица Илейки последняя голова Горыныча слетела с шеи, будто ее и не бывало. Лив еще успел ощутить на своих щеках жар дыхания чудовища, как все пропало. Он открыл глаза и увидел, что ничем не заканчивающаяся шея мотается из стороны в сторону, как насаженный на рыболовный крючок червяк и брызгается кровью.

— Вот так, — раздался голос тяжело дышавшего Святогора. — Успел все-таки.

Опершись о свою окровавленную булаву, он пытался обрести дыхание.

До самой Пасхи жгли тело Горыныча. Казалось, он должен быть достаточно жароустойчивый, но, лишившись жизни в Яви, куда-то потерялась и вся его неподатливость к огню. Только серый пепел остался на том месте, где нашел свой конец Великий Змей. Да и тот развеялся ветром над спокойными водами Лови-озера.

Илейко засобирался в дорогу.

— Погоди, — сказал ему Святогор. — Хочу тебе кое-что показать.

Лив отпустил разленившуюся Заразу на вольные хлеба, а сам приготовился идти с великаном куда-то поблизости. Тот на пороге дома, чисто и празднично одетый, долго говорил о чем-то с такой же нарядной Пленкой. Илейко даже подошел поближе, чтоб понять, чего это так долго они объясняются.