Вечером в коридоре модуля мы столкнулись с Володей Дружковым.

— Пойдем, Дрозд ко мне, по пятнадцать капель, за наш день рождения…

— Какой день рождения?

— Забыл? А я помню.

Мы сели за их дощатый стол, и я заметил, что Вовка, как мы выражались, уже солидно «принял на грудь». Он наклонился к моему уху и стал по секрету сообщать, что его «пасут» в Джелалабаде и что, в конце концов, обязательно там завалят. Об этом он повторял мне уже в который раз, и я подумал, что это — его конек. Каждый садится на свою «лошадь», когда переберет. Я постарался перевести разговор на другую тему и сказал ему, что я больше не шеф-пилот…

— Как? — удивился Володя. — Да у тебя на лице написано: шеф, значит, быть тебе им всю жизнь.

— Как видишь… Чем-то не пришелся командарму. Прошлый раз в Ташкенте опоздали, приехали в Тузель уже после него. Большаков заставил написать объяснительную. Теперь я на «двадцатке», на «грузовике».

— А кто на «пятерке»?

— Ахметшин Шамиль… достойный хлопец.

— Достойный?

— А как же!

— А что он может?

— Молитву может читать мусульманскую: «Бесмиляр рахман-рахим…»

— Тащи его сюда. Хочу молитву…

Я тащу Шамиля, а он и не сопротивляется — удивительный парень. Никогда ни от чего не отказывается. И все время молчит. Улыбается. Лицом — скорее рязанский, не скажешь, что сын оренбургских степей… Он начинает учить Володю молитве, тот повторяет, страшно коверкая слова, и я тихонько выползаю из-за стола…

Пойду, пройдусь, заскочу к Ане. Может быть, еще не спит? Я зачастил к ней. Как в той песне: «Куда ни поеду, куда ни пойду…» Кажется, еще вчера я сравнивал женскую красоту с ловко расставленными силками…

Что же ты скажешь теперь, Дрозд, когда ноги сами поворачивают в сторону маленького кунга? Или тебе всласть трепыхаться в этих сетях? В сущности, она — совсем девчонка, а ты считал себя взрослым, пожившим… А ведь нет и малейшего намека с ее стороны на то, что наша дружба может перейти во что-то более серьезное.

Видел я красивых женщин… Нет, это не то. В присутствии Ани я начинал чувствовать себя спокойно, будто шел без остановки всю жизнь и наконец пришел туда, где есть все, и больше ничего не надо.

Мои глаза, как голодные хищники, поедали ее не уставая, и я, насколько мог, прятал их, боясь выдать явное… Видел ли я в этой девушке женщину, или это было безмерное любопытство к существу, которым я восхищался? И все же мне всегда хотелось прикоснуться к этим губам, глазам, волосам: а реальное ли все это?

За ней пытались приударить многие воины, и она с каким-то изящным жестом, с улыбкой умела уходить, не обижая. Ко мне она привыкла, как к подружке, наверное, потому, что я ни словом, ни поступком не дал ей понять, что претендую на что-то большее, чем дружба. И так было на самом деле. Мне достаточно видеть ее.

Теперь, когда я летал на «грузовике», работать приходилось каждый день. Мы возили раненых, боеприпасы, грузы, почту, летали на «комара». «Комар» — это завербованный человек, идущий в караване с оружием из Пакистана. Он имеет передатчик, работающий на фиксированной волне. По этому передатчику двое наших пассажиров, с аппаратурой в аккуратных чемоданчиках, определяли с воздуха местонахождение каравана.

Три раза в день мы взлетали и брали курс к пакистанской границе. Маршрут был один и тот же, но главное — не пересечь границу. В один из полетов я взял с собой Анну. Она проявляла любопытство, как подросток, — ее интересовало все, что связано с полетами.

Полчаса упражнений — и она научилась держать горизонт в воздухе и разворачиваться на заданный угол. После посадки мы выписали ей свидетельство пилота и приняли в экипаж, облив шампанским, каким-то чудом уцелевшим в одном из тайников на самолете.

…Идти к Анне с пустыми руками я не мог, поэтому решил завернуть к Фире — у нее всегда найдется что-нибудь вкусненькое. Фиры дома не оказалось, но дверь была открыта. На столе стоял букет темно-красных, будто только что срезанных роз… Какой же я болван, ведь, кажется, у Фиры день рождения! Розы могли быть с «Ан-12», только что прилетевшего из Ташкента. Я вытащил две розы, и поспешил скрыться. Одну розу я воткнул по дороге в колючую проволоку. Все равно я вернусь сегодня пораньше, и мы придумаем, как поздравить Фиру.

…Аня открывает мне дверь, и по ее отрешенным глазам я понимаю: она снова витает в облаках. Вся она — в каком-то своем мире, и этот придуманный мир — не ее изобретение. Я уже стал понимать это. Ее воображение питают книжные образы. Страна литературных грез — внутренний ореол Ани… Что она прочтет мне сегодня? Недавно читала Ахматову: «Когда-то я покинул мир людей и жил один, среди своих видений». Это ей подходит, но меня не очень волнует. Меня притягивает другое. Я могу часами смотреть на Аню, на ее глаза, прикрытые опущенными ресницами, капризно поджатый рот школьницы, на ее пальчики, поправляющие прядь волос…