Я здесь яростно прервал его, говоря:

– И я даже вспоминаю, что слышал, как рассказывал мой прадед, что привели с пастбищ окрестных христианских селений вокруг Ронды большое стадо свиней, которые теперь тут в большем изобилии, чем во всей Испании, для продовольствия лагеря. Так как был уже прикончен весь рогатый скот и оставалось несколько свиней, король-католик приказал, [207] чтобы ему сохранили дюжину из них на племя, так как они были большими и толстыми. Солдаты, народ нетерпеливый, чувствовали, что они умирают с голода, а ожидавшееся продовольствие запаздывало. Хотя они были окружены окопами и осаждены врагами со всей долины Малаги и принуждены были жить там с большой осторожностью, но однажды два или три товарища увидели, что эти свиньи отбились от стада и направились в чащу вот этих деревьев по берегу реки, ибо никто их не трогал, потому что они были в безопасности и пользовались полной свободой. Один мушкетер из этой компании подбежал и сквозь ветки влепил две пули в одну из этих свиней. «К оружию! – закричали все. – К оружию! Враги! К оружию!» Весь лагерь схватился за оружие; солдаты же притащили свинью в свою палатку и засунули ее в сундук под одежду. Побежали во все стороны, где можно было опасаться слабости или опасности; потому что в подобных случаях никто, кроме часовых, не имеет права стрелять из мушкета; и так как обнаружили, что все было спокойно, то было приказано, чтобы старший сержант произвел расследование, где и почему выстрелили из мушкета: выяснилось, что это было сделано ради убийства свиньи. Трое солдат ногами затерли след крови, и, завернув борова в свое платье и белье, они засунули его на дно сундука, который и послужил ему гробницей, пока не явился старший сержант и, обследуя палатку за палаткой, не подошел к палатке этих солдат. Так как они отрицали убийство свиньи, старший сержант подошел посмотреть за сундуком, и когда он сдвинул его, то боров издал громкое басистое хрюканье из самой глубины своего чрева, так как он не был мертв, и затем повторил его еще громче.

Старший сержант, разузнав, в чем дело, и так же страдая от голода, как и они, посмотрел на них, не говоря ни слова. Они стояли с вставшими дыбом волосами, с дрожащими руками и смущенными лицами, так как поняли, что их должны были повесить или наложить на них другое очень тяжелое наказание, но старший сержант, приложив палец к губам, сказал им: «Пришлите мне мою долю, и мы все поедим». С большим притворством он стал продолжать свой обыск из палатки в палатку, а когда пришел в свою, то среди грязных тряпок нашел часть свиньи, показавшуюся ему упавшей с неба.

Тогда болтун сказал:

– Ну, так в связи с этим я расскажу…

И в этот момент я перебил его, говоря:

– Ведь я здесь не остановился и не рассказал даже половины рассказа.

И, говоря множество всякого вздора, вроде предыдущего, я одолел его настолько, что он забрал своего мула и отправился по дороге в Алору, [208] даже не попрощавшись, а я остался в венте дона Санчо, отдыхая от того, что я так много говорил и так много говорения должен был вынести. Ибо хотя речь является средством, чтобы люди понимали друг друга, но излишество ее уничтожает благую цель, ради которой было предоставлено людям, а не другим животным общение при помощи речи и тонкость языка, обладающего столькими превосходными качествами, ибо он является истолкователем души, отвечает на то, о чем человека спрашивают. Язык является наставником в добре, утешителем в беде, верным передатчиком суждений, посредником в дружбе, приятным для слуха спутником в одиночестве, оратором, чтобы убеждать, и голосом, чтобы мы могли общаться.

Я оставляю в стороне много других полезных качеств, хотя и более материальных, но очень необходимых, как, например, то, что язык переносит пищу с одной стороны на другую, чтобы она остыла, если она очень горяча, и чтобы согрелась, если холодна, и опускает ее в желудок таким образом, что тот хорошо принимает ее. Но как грязен и слюняв был бы рот, если бы не было языка, который собирает слюну, своевольно сочащуюся из мозга и поднимающуюся из желудка? Как было бы возможно выбросить мокроту из груди, если бы не помогал язык? Кто станет отрицать изящество, каким он обладает, чтобы просить, и резкость, чтобы отказывать? Чудесными свойствами обладает он для материальных целей.

Но кто или как сможет рассказать о свойствах языка, хотя он сам обладает свободной волей, не будучи зависимым от другой части тела, чтобы говорить о себе? Некоторые говорят, что по форме он похож на наконечник копья, но ошибаются, потому что он не настолько широк в широкой своей части и не настолько остроконечен в конце. Мне же кажется, что он имеет форму змеиной головы, и кто захотел бы убедиться в этом, тот пусть посмотрит на язык, глядясь в зеркало, и он найдет то, что я говорю: он увидит, какой легкой подвижностью он обладает, более быстрой, чем все остальные части тела; как от собственного своего движения он удлиняется и сокращается, суживается и расширяется, с какой легкостью поднимается он вверх рта и опускается вниз и движется к одной губе и к другой; как он выходит наружу и возвращается внутрь, причем не видно, благодаря чему он удлиняется и куда он скрывается; и когда глядишь на него при всех этих изменениях, то он кажется змеей, находящейся у отверстия своей пещеры и могущей выйти из нее или не выходить. И, наконец, выходит, имея для своей охраны и защиты два заграждения из зубов и губ, которые препятствуют ему свободно говорить; но из-за этого он не перестает говорить все, что ему приказывают, а иногда и гораздо больше, чем ему приказывают. Гнусный порок, какой обыкновенно встречается у людей очень низкого происхождения, как у торговок рыбой и прачек; и если они люди, если они сходны по рождению и нравам, то они захотели бы скорее быть немыми, чем говорить столько и так дурно, если бы подумали, как это важно для мирной жизни и спокойной смерти. Тысячу раз я думал, почему их называют безъязычными, когда у них такой длинный язык? И, оставляя в стороне другие основания, я утверждаю, что раз они говорят так много и так дурно, то кажется, что они должны обладать языком изношенным и истощенным от говорения, и поэтому их называют безъязычными, между тем как они обладают языком и даже кислотой, потому что порождают кислость в том, кто от них страдает. Я сказал, что язык похож: на голову змеи потому, что он оказывается столь же готовым колоть или кусать, как и восхвалять или убеждать. Но как приятно говорить хорошее! Сколько друзей приобретается этим и сколько врагов противоположным! Все ссоры, какие происходят в мире, были бы умереннее и сдержаннее, если бы они были только на языке, ибо языком ссорятся во всех ссорах, происходящих в общинах и капитулах. Как легко признать истину и как трудно противоречить ей! Потому что, в конце концов, невозможно найти подходящее основание, чтобы уничтожить ее. Противоречие истине тем, что каждый выступает – как говорят – со своей; это, очевидно, значит мало ценить истину и даже свою репутацию. Потому что, хотя по некоторым уважительным причинам ему позволяют выступать со своим намерением, но все наконец замечают ничтожность, какую он поддерживал, и он остается устыженным и раскаивающимся; и всех, кто дурно пользуется языком, немедленно вслед за этим постигает раскаяние. Горе тем, кто основывает свое право на доверии к своему низкому языку, ибо если они таким путем достигают этого, то всю жизнь они проводят с угрызением совести и ждет их безвозвратная смерть, – может быть, я заблуждаюсь.

Все раны, какие наносит человек рукой, остаются там, где они получены. Если оскорбление нанесено ударом ноги, то вред оттуда не переходит на другое место. Но рана, нанесенная языком, – как говорит ученейший Педро де Валенсья, [209] – распространяется и расширяется таким же самым образом, как движение, вызываемое камнем в луже воды, которое распространяется во все стороны, или как звук, который разрастается и разносится по воздуху во все стороны; ибо слово, однажды сказанное, не может возвратиться к своему хозяину и не является господином того, что оно могло содержать в себе и что оно распространило. Несколько лет назад называли сатириком того, кто обладает низменным языком; но неправильно, потому что одно не родственно другому; ибо сатиры рождаются не из яда языка, а из ревностного стремления порицать порок, так как, хотя он и не чувствителен сам по себе, он порицается в том, кто его имеет. Но голод и жажда низменного языка не вызывают такого размышления, как то, какое составляет сатиру; а если бы он обладал им или временем, чтобы подумать о непристойностях, то он не нападал бы так легко на честь ближнего. Тот философ, который ответил, – когда его спросили, укус какого животного наиболее ядовит, – что из злых – клеветника, а из кротких – льстеца, – не объявил, кто поистине называется льстецом; ибо в действительности лесть – это ложь, любезно сказанная в похвалу присутствующему, как, например, если невежественного человека назвали бы ученым или безобразную женщину назвали бы красивой.

Это действительно ласкательство и признанная лесть, и большая низость произносить ее и еще большее невежество соглашаться с ней; но не назовется лестью, если женщину, которая обладает посредственной красотой и нравится, назвать очень красивой, или мужчине с приличной фигурой сказать, что он изящен; не будет лестью, если тому, кто своим пением доставляет удовольствие слушающему его, сказать, что он Орфей, [210] или сказать очень посредственному поэту, что он Гораций: [211] потому что должно быть кое-что преувеличено, чтобы души поощрялись продвигаться вперед в добродетельных поступках; ибо если честь есть награда за добродетель, а это действительно так, – то как узнает добродетельный мнение, какое существует о нем в народе, если оно не высказывается ему в глаза и если его не ободрят, чтобы он продолжал с каждым днем заслуживать все больше и больше? Поэтому сказать хорошее от себя самого тому, у кого есть на чем обосновать это, это значит не льстить, а поставить его в известность об этом, чтобы он не останавливался в своем добром намерении; и тот, кто это говорит, если он умеет это сказать, ведет себя как любезный человек и как судья, знающий, что приличествует хорошим качествам. Кто будет столь бесчеловечен, что сочтет за лесть сказать Лопе де Вега, что в древности не было более превосходного гения на том пути, по какому он следовал? [212] Или кто будет столь глуп, что назовет кого-нибудь великим поэтом потому, что тот умеет остроумно бросить четыре остроумных строчки?

Все это является делом языка, который, если он подобен языку этого болтуна, все уничтожает и всему вредит, так же скрывая дурное, как и подрывая доверие к хорошему; потому что чрезмерность не может вместить в себя поступков справедливости, и в особенности, если большая болтливость присуща женщине невежественной и красивой, потому что для мужчины сосредоточенного и занимающегося наукой она делает в доме больше шума и мешает больше, чем курятник с двумя сотнями кур. Болтовня полна тысячи неудобств, и мало болтунов или даже ни одного я не видел исправившимся; потому что чем больше они живут и болтают, тем больше возрастает распущенность в болтовне и убеждение, что они могут это делать. Умеренная разговорчивость услаждает слух, порождает расположение и любовь в том, кто это слушает, и создает гармонию в слушателе, потому что нет четырех согласованных голосов, которые так захватывали бы.