Один вельможа в этом городе очень хорошо сказал, что такое ревность, и следует не вспоминать о столь неприятных вещах, а утешаться тем, о чем я сказал, а именно – видя, что из-за меня страдают так же, как я страдаю из-за других: ибо женщины пришли в столь несчастное состояние, что самую природу свою лишили той приятности, какой она их наделила. Они пользуются этим только для того, чтобы присваивать и похищать имущество, притворяясь любящими тех, с кого им хочется содрать шкуру, чтобы только сравняться в нарядах с теми, которые по своему происхождению, унаследованному от предков, родились благородными и почтенными, богатыми и знатными, – ибо им кажется, что не должно быть на земле различия и неравенства между женщинами и женщинами, как на небе есть различие между ангелами и ангелами. Я смешал здесь один вопрос с другим, потому что от этого порока проистекает общение с многими, из-за чего все ревнуют; и так как каждая имеет свою дюжину ангелов-хранителей, то они считаются ходячей и законной монетой.

Я простился с добрым человеком, несколько утешив его, и пошел в свою гостиницу, а через несколько дней отправился в Вальядолид, осмотрев предварительно Бургос и всю Риоху, [249] область плодородную, с превосходным климатом, похожую немного на Андалусию.

В Вальядолиде я служил графу Лемос, дону Педро де Кастро, [250] кабальеро, обладавшему большим влиянием, с превосходным воспитанием и свойственной только ему добротой, помимо унаследованной, так как он происходил, по меньшей мере, от крови судей Кастилии – Нуньо Расура и Лайн Кальво, [251] соединенной с кровью португальских королей. Я снискал его расположение, делая для этого очень мало, потому что граф обладал характером таким великодушным, мягким и кротким, что без всякого старания был расположен ко всякому, кто любил его. Тем не менее сначала я не чувствовал себя очень хорошо, ибо мне недоставало того, что необходимо для службы во дворце, – то есть любезно польстить, воспользоваться обманом, передать вежливо и ловко низкую сплетню, притворяться в дружбе, скрывать ненависть; потому что плохо уживаются такие вещи в сердцах открытых и свободных. Я оставляю в стороне суровость и величие придворных, обладающих более напускной неприветливой важностью, а сами они таковы же, как и их слова.

Однако я заметил, что самое важное для слуги – это всегда в присутствии сеньора иметь веселое лицо и что в том, что ему приказывают, и даже не приказывают, надлежит быть старательным и услужливым и каждому точно исполнять свою обязанность. Что касается первого, а именно веселого лица, то плохо может это сделать меланхолик; но против этого есть средство, а именно – не показываться перед сеньором, иначе как когда у слуги хорошее настроение: ибо веселость слуг, помимо выполнения ими своих обязанностей, помогает сеньору жить, и если ее не выказывают, он думает, что слуга недоволен своей службой и благодаря этому он у него пробудет недолго. Хотя этот вельможа выказывал настолько хорошее отношение к своим слугам, что сам заставлял их быть очень довольными и служить ему с очень приятным видом, потому что, делая все, что он мог и обязан был делать, он уважал их, где бы они ни находились. И всегда в этом древнейшем доме обладали и обладают таким величием души и любезностью, что проявилось и проявляется теперь в доне Педро де Кастро, обнаружившем с самого раннего детства такое превосходство ума и дарования, соединенных с прирожденными добродетелями, что, когда он был возведен своим королем в самые высокие звания и должности, какими располагает испанская монархия, он пожал чудесные плоды своей репутации, ибо он был в большой милости у своего короля, его очень любили все его подчиненные и его превозносили иностранные нации.

Когда я находился в этом доме в Вальядолиде, [252] появилась большая комета, за много лет предсказанная великими астрологами и угрожавшая главе Португалии. [253] Столько было рассуждений о ней, и некоторые до того неподходящие, что заставляли досыта смеяться; между ними было одно, гласившее, что все большое должно уменьшиться, а малое должно увеличиться. Это мнение дошло до одного маленького человечка, ибо это также касалось и его, так как он был очень недоволен своим малым ростом, потому что, даже нося башмаки на пяти или шести пробках, он все же не мог блистать среди людей. Он был всегда изящным и нарядным, влюбленным и разговорчивым, и даже болтуном не без напыщенности. Во время разговоров он старался не о том, чтобы его суждения могли сравняться с суждениями других, а чтобы его плечи находились на уровне плеч окружавших, а так как это было невозможно, то он, думая, что в этом виноваты поддерживавшие платье шнурки с металлическими наконечниками, поворачивался то одним, то другим боком, так что они все трещали. И вот, когда до него дошло, что комета истолковывается как знамение, что все малое должно увеличиваться, ему втемяшилось, что это говорилось о нем. Ибо мы легко поддаемся и верим в то, чего нам хочется, хотя бы это был такой вздор, как этот. Ему сказали, что я был колдуном и что если я захочу, то могу сделать так, что он вырастет на два-три пальца или больше; но это должно держаться в очень большой тайне, чтобы не узналось, что я обладал таким дьявольским искусством. Когда я проходил по площади, исполняя свои обязанности эскудеро, вместе с другими дворянами – слугами дома, ему указали на меня пальцем, чтобы он мог узнать меня. Те, что вскружили ему голову, не предупредили меня, и он пришел ко мне с хорошо обдуманной речью, предлагая мне дружбу и свое состояние и покровительство на всю жизнь, и в конце концов сказал:

– Ведь ваша милость видит, какую обиду нанесла природа человеку с моими дарованиями, дав таким высоким мыслям такое маленькое тело; я знаю, что, если только ваша милость захочет, она может устранить этот недостаток, чем сделает меня своим рабом на веки вечные.

– Это, – сказал я, – только один Бог может сделать, ибо это выше природы, а если ваша милость хочет вырасти в ногах, то подложите еще пробок, больше, чем вы носите; что же касается верхней части, от груди, то она удлинится на три-четыре пальца, если вы повеситесь.

– О, сеньор, – сказал он, – я пришел, уже предупрежденный, что ваша милость будет мне отказывать в этом благе; ради любви ко мне, согласитесь сделать это, а что касается остального, то режьте где хотите.

Я увидел, что он настолько неизлечим в своем безрассудстве, что я должен был указать ему на творения природы, сказав:

– Сеньор, вы стремитесь к невозможному, ибо это не только невыполнимо, но вас сочтут сумасшедшим все, кто не узнает, что вы впали в это заблуждение. Творения природы настолько совершенны, что не допускают исправлений; она ничего не делает напрасно, все основано на разумности; в ее созданиях нет ни излишества, ни недостатка в необходимом; природа подобна судье, который, после того как он произнес приговор, не может ни изменить его, ни переменить и не является уже больше господином в этом деле, если только не апеллируют к другому, высшему.

Природа, создав свои творения с теми качествами, какие она придала им, уже не является госпожой созданного ею творения, если только Бог как сила высшая не захочет изменить их; если она делает большое, большим это и должно оставаться; если малое, – должно оставаться малым; если создает уродом, так и должно оставаться без изменения. И не из-за чего никому понапрасну утомлять себя, помышляя о невозможном.

На это он возразил, говоря:

– Разве не гораздо труднее сделаться человеку невидимым, – а есть, кто это делает?

– Нет, – сказал я, – это чрезвычайно легко, так как человек делается невидимым, встав за стеной или скрывшись в облаке. А вы сделаете себя невидимым, стоит вам только держать перед собой москита.

– Хорошее утешение, – сказал он, – нашел я в том, кого я считал обладающим всем, чего я желал всю свою жизнь.

– Какое утешение может найти, – сказал я, – тот, кто хочет идти против созданного самой природой, между тем как она выполняет волю первого двигателя и Творца всех вещей? Ибо, хотя Он создал всех людей одинаковыми, это было не во внешнем проявлении, а в разуме души. Именно душа делает человека выше всех других животных, а не то, что он велик или мал ростом. Если бы природа создала вас с несоответствующими членами, как, например, давши вам эти ноги шавки, она дала бы руки великана, или на этом личике мандрагоры она поместила бы вам нос паяца, [254] – вы могли бы сетовать на это, но не могли бы этого исправить. И, наконец, если вы малы ростом, вы так хорошо сложены и члены вашего тела так соответственны, что у вас уши больше, чем стопа ноги, и зачем тому, у кого пройдена уже половина пути к одной из самых важных добродетелей, какие сияют в людях, зачем ему искать кого-то, кто заставил бы его вырасти?