– Ну, проворнее.

Демон повернулся и указал на букву. Чародей снял перчатку и записал эту букву, указанную демоном. Потом он опять надел перчатку и вновь поднял руку, сказав ему:

– Продолжай.

Демон опять повернулся, указывая другую букву; и таким образом он продолжал спрашивать его, пока не написал десять или двенадцать букв, в которых заключался доставивший большое удовольствие женевцам ответ на их вопрос.

Заметив, что он каждый раз снимал перчатку, чтобы написать указанную букву, я задал себе вопрос, что бы это могло значить; и хотя я подозревал, что все возмутятся моим поступком, все же, когда он собирался опять указать перчаткой, я решительно схватил его за указательный палец и, найдя в пальце очень большое затвердение, сначала спросил чародея:

– Ведь это магнит?

Изумленный и пристыженный, он сказал, обращаясь к другим:

– Ведь я говорил, что испанцы проницательны и что я не хочу ничего делать в их присутствии.

Секрет заключался в том, что этот демоненок был сделан из какого-то очень легкого материала, а его ручка была из стали и притягивалась магнитом, который был так же незаметен, как чародей ловок в указывании нужной ему буквы, чем и заставлял демоненка, поворачиваясь, показывать ее.

Женевцы были поражены как ловкостью, с какой этот чародей обманывал людей, так и моей проницательностью, с какой я распознал мошенничество. И хотя я заметил, что сначала они были огорчены, что не исполнится предсказанное ответом демона, которого они считали за настоящего дьявола, но потом они были очень довольны раскрытием обмана; а чародей просил их, чтобы они уговорили меня не губить его предприятия, потому что этим он добывал себе средства к жизни, не причиняя никому вреда и пользуясь репутацией великого человека.

Изобретение действительно было чрезвычайно остроумно и в полном соответствии с естественной философией, [401] – и оно могло быть вполне допустимым в качестве фокуса; но неразумно, чтобы существовали и допускались столь противные истине и здравому рассудку вещи и столь явные обманы. [402] Мы ушли, оставив обманщика в отчаянии, а женевцы, недовольные происшествием, упрекали меня, что я опозорил его и лишил его бодрости продолжать свое мошенничество. Я им сказал:

– Разве вы не обрадовались, увидя эту тайну раскрытой? Они ответили мне утвердительно, и я сказал им:

– Точно так же будут радоваться все, кто узнает об этом; потому что менее важно, что этот человек потеряет свою репутацию и занятие, чем допустить заблуждение, столь распространенное и пагубное, как это. И я, говоря по правде, всегда обращался и обращаюсь дурно с такими людьми, как чародеи, астрологи и подобные им; хотя этих астрологов я считаю худшими, потому что их лучше принимают в стране и они говорят меньше правды. Однако те из них, которые занимаются истинной астрологией, изучением движений небесных светил, [403] – настоящие ученые, ибо они обладают глубокими познаниями в математике; таковы – Клавио Римский, [404] испанцы – доктор Арьяс де Лойола [405] и доктор Седильо, [406] великие мужи по своим познаниям; что же касается других, то это обманщики, ничего не стоящие люди, о которых можно привести много рассказов, потому что из ста вещей, какие они говорят, они ошибаются в девяти десятках, а когда что-нибудь скажут правильно, так это по ошибке. Они создают себе славу при помощи женщин, которые приходят к ним спрашивать о своей судьбе, как у цыганок, и, в конце концов, это ничтожные люди, которые кончают столь же жалким образом, как и алхимики, потому что хотят постичь тайны, которые Бог сохранил для себя.

Среди этих и других подобных разговоров мы прибыли в Буфалору, [407] селение в области Милана, и здесь женевцы расстались со мной, а я продолжил свое путешествие.

Я вернулся в Милан, и так как этот город изобилует всем, то изобилует он также и людьми, весьма сведущими в литературе и в занятиях музыкой, которую очень хорошо знал дон Антонио де Лондонья – председатель миланского магистрата. [408] В его доме всегда собирались превосходные музыканты, как певцы, так и другие виртуозы, и среди них были разговоры о всех выдающихся в этой области людях. Там с большим искусством играли на смычковой гитаре, [409] на клавикордах, на арфе, на гитаре, играли превосходные виртуозы на всех этих инструментах. Разговоры касались занятий этим искусством, но музыкальное исполнение не было здесь таким выдающимся, каким оно было в свое время в доме маэстро Клавихо, где объединялось все самое знаменитое и высокое из этого божественного, хотя и плохо вознаграждаемого занятия. В саду при его доме собирались лисенсиат Гаспар де Торрес, который достиг предела, какого только можно достигнуть в уменье перебирать струны с легкостью и искусством, аккомпанируя гитаре превосходнейшими переходами и модуляциями голоса; и много других лиц, вполне достойных, чтобы упомянуть о них. Но когда я услышал самого маэстро Клавихо, играющим на клавикордах, его дочь донью Бернардину, [410] игравшую на арфе, и Лукаса де Матос – на гитаре с семерным строем, подражающих друг другу в труднейших и необычных переходах, – это было лучшее, что я слышал в своей жизни. Но девушка – она теперь монахиня в Санто Доминго Реаль – это чудо природы по игре на клавикордах и арфе.

Но, возвращаясь к начатому рассказу, однажды, когда кончили петь и играть и все еще были под этим впечатлением, один из присутствовавших спросил, почему музыка не производит теперь такого действия, какое она обычно производила в древности, захватывая души и погружая их в то, о чем пелось, как это было с Александром Великим, который, слушая песни о Троянской войне, стремительно вскочил, схватился за меч и начал наносить удары по воздуху, как будто он сам находился под Троей. [411] На это я сказал:

– То же самое может происходить и теперь, да и на самом деле происходит.

Он мне ответил, что этого не может быть после того, как исчез энгармонический род музыки. Я возразил:

– Мне кажется, что именно при помощи энгармонического рода это не могло происходить, так как превосходство этой музыки заключается в разделении полутонов и диезов; но человеческий голос не может подчиняться стольким полутонам и диезам, [412] какими обладает этот род музыки. И поэтому великий знаток музыки, аббат Салинас, воскресивший этот вид музыки, сохранил его лишь для клавишного инструмента, так как ему казалось, что человеческий голос мог подчиняться этому только с большим усилием и трудом. Я видел его играющим на клавикордах, которые он оставил в Саламанке и на которых он делал руками чудеса; но я никогда не видел, чтобы он заставлял человеческие голоса исполнять это, хотя в то время в хоре Саламанки были певцы с прекрасными голосами и большим уменьем, а руководителем хора был знаменитый композитор Хуан Наварро. [413] Но это может происходить и происходит при помощи диатонического и хроматического родов музыки, которые обладают теми самыми условиями и качествами, какие необходимы, – и то же самое будет происходить каждый день; и это чудо ежедневно можно видеть в испанских сонадах, [414] обладающих таким божественным изяществом и новизной. Эти условия таковы: необходимо, чтобы слова выражали превосходные и очень глубокие мысли и чтобы такого же рода был их язык; во-вторых, чтобы музыка была настолько дочерью этих самых мыслей, что вытекала бы из их сущности; в-третьих, чтобы поющий их обладал необходимыми для их исполнения чувством и склонностью, способностью и уменьем; в-четвертых, чтобы слушающий их обладал соответствующими этому настроением и вкусом. При таких условиях музыка будет делать чудеса. Я был свидетелем, что когда два музыканта однажды ночью превосходно пели песню, начинающуюся стихом:

то кабальеро, приведшего этих музыкантов петь, охватила столь сильная страсть и волнение, что, вынув кинжал, он обратился к сеньоре, стоявшей, притаившись у окна, со словами: «Вот здесь оружие, пронзите мне грудь и сердце», – приведя этим в изумление музыкантов и автора слов и музыки, – потому что здесь были налицо все условия, необходимые, чтобы произвести такое действие.

Это понравилось присутствующим, потому что все они были весьма сведущими в этой области.