— Вильбуа, — повторил Ле Гаррек. — Что именно вы хотите знать?

— Ваша мать познакомилась с ним вскоре после смерти отца, если я правильно понял?

— Вы проделали хорошую работу, комиссар. Особенно если учесть, насколько здешние люди скрытны… Однако здесь вы ошибаетесь. Все говорит о том, что она была его любовницей раньше.

— Именно поэтому вы в конце концов порвали с матерью?

Теперь Ле Гаррек не скрывал своей подавленности, поскольку в данном случае она была объяснима и даже давала ему некоторые преимущества. Глядя на оливку в своем бокале, он произнес:

— Мне никогда не нравился Вильбуа. И уж тем более после того, как я обо всем узнал… Но у нас матерью и до этого были напряженные отношения. Всегда…

— А с ним?

— Вообще никаких. Мы даже не разговаривали.

Бертеги вспомнил слова Джионелли: «Странный он был — никогда слова не скажет, даже не посмотрит на нас… Выпьет свой шоколад — и был таков…»

— Но он любил вашу мать, не так ли?

— Полагаю, да.

— А она?

— Я долгое время думал, что она остается с ним, потому что его боится, — он был жестокий человек, скорый на расправу… Но потом я понял, что все было сложнее.

— Как именно?

— Она тоже его любила. По-своему. Они любили друг друга — каждый на свой лад.

Голос Ле Гаррека был почти бесстрастным, но Бертеги скорее ощутил, чем услышал, всю горечь, звучащую в этих простых словах. И ее понял. В сущности, именно поэтому Ле Гаррек, несмотря на свою слегка преувеличенную мрачно-байроническую манеру держаться (плутонианин, без сомнения — так бы квалифицировала его Сюзи Блэр), не вызывал у Бертеги неприязни — комиссар видел в нем прежде всего ребенка с несчастным, искалеченным детством. Участь таких детей всегда вызывала у него сострадание.

Однако подобная характеристика часто встречалась в личных делах преступников, с которыми ему приходилось иметь дело, и об этом он тоже не забывал.

— Да, понимаю. Вы что-нибудь знаете о роде занятий Вильбуа?

— Не слишком много. Я не собираюсь от вас скрывать, что он был игрок и принадлежал к преступному миру. Тем более что вы наверняка это уже знаете. К тому же, видимо, он был довольно ловкий преступник.

— Он привлекался по «делу Талько», не так ли?

Ле Гаррек впился взглядом в комиссара.

— Вы в самом деле в это верите?

Такая внезапная заинтересованность немного удивила Бертеги.

— Я вам уже говорил: я ни во что не верю. Я веду расследование.

— Хм… я не знаю, делал ли он что-то для них или вместе с ними… Но, во всяком случае, могу вам сказать, что у нас дома я их никогда не видел.

Бертеги уже наполовину сдался. Однако сейчас он расспрашивал Ле Гаррека как простого свидетеля, причем в неслужебной обстановке. Невозможно было промариновать его здесь восемь часов, светя лампой в глаза, и тем более заставить подписать показания…

— Вы помните, при каких обстоятельствах Вильбуа уехал? Или… исчез?

— Нет. Я в то время был на каникулах у дедушки с бабушкой, на юге. Когда я вернулся, мать мне сказала, что они расстались, на этот раз навсегда, и он уехал. Мне тогда было шестнадцать.

— С того времени вы слышали о нем?

— Нет, никогда.

— Хм… Скажите, месье Ле Гаррек, почему вы так долго не появлялись в Лавилле? Почему не поддерживали отношений с матерью?

— Странные вопросы вы задаете, — неожиданно сказал Ле Гаррек. — У меня такое ощущение, что я говорю со своим психоаналитиком, а не с полицейским, ведущим служебное расследование, связанное со смертью моей матери.

Его сарказм не ускользнул от Бертеги.

— Ваша мать принимала участие в черных мессах? — прямо спросил он.

Ле Гаррек быстро огляделся по сторонам, словно для того, чтобы убедиться, что никто их не слышит. Затем снова взглянул на Бертеги, и комиссар подумал, что прежде не видел на его лице столь сурового выражения.

— Будем считать, что я не слышал этого вопроса, комиссар. Не сегодня, во всяком случае. Есть нечто негуманное в том, чтобы подозревать ее… в подобных ужасах — и тем более у меня об этом спрашивать. И вот еще что, к вашему сведению: если вы копаете в этом направлении, если действительно хотите настолько углубиться в прошлое только потому, что кто-то в неудачное время перерезал телефонные провода в доме моей матери, вы натолкнетесь даже не на каменную стену. На скалу.

Бертеги никак не отреагировал на эти слова и тем же ровным тоном задал следующий вопрос:

— Что находится в подвале ее дома, месье Ле Гаррек?

Писатель взглянул на часы и встал с табурета.

— Я не могу больше заставлять ждать мою подругу, — мягко сказал он. — Боюсь, нам придется продолжить позже.

— О, в этом можете не сомневаться, месье Ле Гаррек. Кстати, я недавно опечатал подвал. Ни вы, ни кто-либо другой теперь не имеет права туда спуститься.