Открывались окна, в комнатах зажигался свет.

Поминальная свеча продолжала отбрасывать тени в сгущавшиеся сумерки.

Еще до наступления ночи Елена карандашом записывала в календаре: через две недели, в то же время встреча с Иттой, Сошей, Фанни и Гутой.

— Что ты знаешь? Что понимаешь из того, что видишь? — спрашивала она, поймав на себе мой взгляд, и не ожидала ответа.

А действительно, что я знала, что понимала?

Соседи на вечерней молитве, дома опустели. Сегодня у всех только один дом — синагога Гуты. В будни это обыкновенная квартира, но на время священных праздников превращается в Божью обитель. В гостиной, ставшей молельней, священные книги и предметы культа соседствуют со стульями, диваном и столом. В спальне устроена молельня для женщин, и коридор согласно всем предписаниям отделяет их от мужчин. Комната, где хранится ковчег со свитками Торы, заполнена людьми в молитвенных платках.

Во дворе на лужайке бегают дети, играя в салки, прятки и тройные прыжки. Священный центр молодежной культуры полон жизни.

Елена, как и все, готовилась к Йом-Кипуру. Еще до захода солнца она переодевалась во все белое и покрывала голову белой шелковой шалью, которая была похожа не то на молитвенный платок, не то на свадебную фату. Выйдя на балкон, она с высоты второго этажа наблюдала за синагогой на другой стороне улицы.

— Когда изкор? [3] — спрашивала Елена у тех, кто шел в синагогу. — Мне надо кое о чем напомнить Всевышнему.

Меня она отправляла играть во двор.

Каждый год по просьбе Елены какой-нибудь ребенок кричал с улицы:

— Елена, Елена, сейчас будет изкор.

Елена тотчас уходила с балкона и уже через мгновение стояла в синагоге перед ковчегом с Торой. Повисало всеобщее молчание. Люди в поминальных платках с удивлением разглядывали Елену:

— Но это же отделение для мужчин.

Все пребывали в замешательстве и смущении. Кто-то начинал объяснять:

— Ты перепутала, ступай в другую комнату.

Пристально взглянув на них, Елена решительно возражала:

— Ничего я не перепутала и нахожусь там, где надо. — Резко отвернувшись, она вставала лицом к ковчегу с Торой. В тишине гулко звучал ее голос:

— Перед лицом Господа и перед всей общиной я, Елена, потомок истребленного рода, стою здесь, чтобы исполнить свой обет, миссию, которую не я на себя возложила. Я помню о душах усопших. И только Ты, Господи, знаешь, почему именно я должна этим заниматься. Будь все они живы, перед святым ковчегом сейчас стояли бы они, а я заняла бы свое место.

Едва сдерживая слезы, Елена внезапно оборачивалась к не спускавшим с нее глаз молящимся:

— Что смотрите? Во мне говорит каждый, кого нет на этой земле.

И снова поворачивалась к ковчегу. Она стояла там совершенно неподвижно, и ее шелковая шаль, прежде походившая не то на поминальный платок, не то на фату, вдруг преображалась: Елена, вся в белом, становилась похожей на покойницу в саване. Через минуту она снова обращалась к общине.

— Я просто назову имена, — чеканила она, словно произнося заклинание, — чтобы вы, не приведи Господь, не опоздали со своими молитвами.

Раввин махал рукой в знак согласия, понимая, что больше ничего не остается, и Елена начинала перечислять имена:

— Да вспомнит Бог души Кубе, Моше, Аарона, Зелига, Юделя, Кальмана, Пинхаса и Эфраима…

За мужскими именами шли женские:

— Души Фриды, Пепы, Гольды, Нины…

Один за другим загибались пальцы длинных тонких рук, чтобы никого не забыть — по пальцу на каждое имя, на имя по пальцу, — и чем больше было имен, тем больше загибалось пальцев. Список Елены был длинным.

Синагога смолкала.

У мужчин перехватывало дыхание и увлажнялись глаза, а в женском отделении все доставали платки, чтобы вытереть слезы. Голос, исходивший от ковчега, пронзал воздух, имена взмывали ввысь, и каждое сопровождалось стенанием. Ближе к концу списка плач Елены заглушался плачем всей общины. Потом Елена благодарила тех, кто помог ей исполнить долг, и уходила из синагоги.

Йом-Кипур же продолжался в соответствии с обычаями.

Да, вот что каждый год творилось в нашей синагоге во время этого праздника.