Мы подходим к навесу для костра. Он построен таким образом, чтобы тепло равномерно распространялось по укрытию. Стволы молодых деревьев установлены за костром. Сам навес тоже сделан из брёвен. Это говорит об относительном благополучии поселения. Не зря сюда съезжаются торговцы из других регионов. Но нынешним днём один заезжий и тот не начал снаряжать сани для обратного пути. Собаки бесцельно вертелись друг у друга перед мордами. Погонщик кинул им один кусок мяса. Другой. Те принялись есть.

— Чёрный медведь, — я обратился к одному из старейшин поселения, Нануку. Кроме него подошли ещё двое, Ыкалук и Апалъук. Собрались и другие мужчины. Вместе мы образовали закрытый круг, более никто не смел приблизиться настолько, чтобы услышать наш разговор.

— Да, Брат. — Так они называли всех храмовников. — Медведь посчитал, мы нарушили границы его территории.

Хотя это не его ореол обитания. Они ждали ответа от меня.

Брат стоит в стороне и всё слышит, его слух достаточно натренирован для этого. Но ему нет двадцати одного года и он не имеет права присутствовать на обсуждении. Он владеет гневом. Ему, как и мне, всё известно.

— Чёрные медведи всё ближе продвигаются к внешним границам. — Я не имею права говорить это, но говорю:

— Потому что они вторгаются и уничтожают кристаллические запасы.

Все молчат. За сказанное меня можно усыпить.

Чёрные медведи обитают в горах на тех территориях, где практически ничто больше не может выжить. Они огромны и свирепы, и неделями будут преследовать жертву, но разыщут её и разорвут на части. Обычно медведи охотятся на другую дичь, не на человека. Их крайне редко можно заметить за пределами горных цепей. Ведь именно в горах наибольшее скопление кристалла и он же производит необходимое тепло для выживания. А вместе с ним и поддерживает необходимый экологический баланс и цепь питания. Но поскольку империя разрабатывает всё больше шахт, запасы кристалла истончаются — а для его природного восстановления нужны стони и сотни лет. И чёрные медведи покидают свои дома в поисках добычи. Этот поиск заводит их далеко на юг, где они чуют запах тепла человеческих поселений. Запах жира животных и обрабатываемых шкур.

— Чёрный медведь — самый свирепый и опасный сын пустыни, Брат, — говорит Нанук. — Один он может задрать стадо белых. Ты спас Паналыка. Но другие уснули. Сын пустыни поглотил их и их агоры устремились к сияющим.

— И Легион ничего не делает. Они только продолжают забирать кристалл, — согласился другой старейшина. — Послушай меня, Брат. Представь, зачем ему столько кристалла, на что?

Я понимаю, что сжимаю кулаки и заставляю себя успокоиться.

— На содержание Чертога, на содержание армии и выращивание их особей. Для того, чтобы сохранить на троне властвующий род, нужно много энергии.

На меня смотрят со скрытым пониманием, но ответом служит тишина. Подобные речи опасны даже в родном поселении. К тому же, если их произносит тот, кого ждёт особая судьба. Огонь согревает лицо и тепло касается глаз. Мне нравится смотреть как оранжевый свет окрашивает снег и танцует на навесе для костра. Сколько бы ресурсов не уходило на его поддержание — надежда бесценна.

… Не теряй надежду…

Я отворачиваюсь от огня.

Позволяю злобе вдоволь наиграться в крови и отложиться внутри желчью. Позволяю мыслям взорваться нерациональными потоками и овладеть сознанием. Мне нужен этот взрыв. Один брат может разгадать по еле заметному движению лицевых мышц. Но он так же неподвижен и безмолвен. Он, как и я, подобен сосредоточенной тени. Мы слишком хорошо обучены, чтобы позволить разгадать себя. Даже если захотим того.

— Я больше не приду, Нанук.

Тот молчит.

— Понимаю, — говорит наконец. — Ты был нам братом. — Эти его слова звучат иначе и не как официальное обращение к имперскому храмовнику. — Мы будем помнить меня.

Тогда он снимает большую рукавицу с руки и протягивает мне руку. Мои руки не покрыты тканью и я не колеблюсь. Нанук пожимает мою руку и дарит своё тепло. Этот дар ценнее всего, что можно получить в мире. Так мы стоим недолго и расходимся.

Идём с братом обратно к храму. Ему приходится ускорить шаг, чтобы догнать меня. В глазах немое обожание и скрытое ото всех ожидание. И такая же непоколебимая решимость. Впереди возвышается храм, в котором мы воспитывались с самого детства.

… Не теряй надежду…»

Он возрождает танец бубна в руках и лай бегущих в повозке собак. Треск костра и запах пучка трав в маленьком мешочке. Теперь воспоминания проходят как галерея перед мысленным взором и не затрагивают ни одной струны внутри. Под толстым слоем льда они застыли, но всё же остались на месте. У всего должен быть дом — даже у воспоминаний. Он позволяет мыслям обостриться и потерять глубинную проникновенность — дом священен.

«Шаман вздымает руки и пританцовывает вокруг костра. На нём шкуры и украшения из костей. Монотонный пробирающий голос проникает в сознание и подчиняет своему ритму. Слова сливаются в одно протяжное вибрирующее бормотание. Шаман — это связь с миром без сна и с теми, кто заснул. Шаман призывает сияющие на небе агоры обратить свой взор из небытия и не гневаться на своих потомков.

Молодое поколение взращено на уважении к старшим и почитании традиций. Традиции есть выживание. В неизменном климате охота всегда разворачивается по одному и тому же сценарию.

Шаман с одной ноги переносит тяжесть на другую. Его руки описывают круги в дрожащем от мороза воздухе.

Всё это я помню. Шаман есть в каждом поселении, но тогда, когда нас в первый раз привели в людской город — его танец показался мне воплощением не жизни, а сна. Мне казалось он вот вот-вот заснёт. Брат испугался и я закрыл ему глаза. Но от этого бормотание не исчезло. И не смотря на его чуждость мне стало ясно — это поток бытия.