Как человек многоопытный, побывавший в разных передрягах, он решил, что надо штурмовать эти горы, которые, впрочем, были скорее холмами, покрытыми лесом; их высота едва достигала четырехсот метров.

Француз не сделал ошибки, часто совершаемой новичками, и не пошел прямо по склону, хотя тот был не очень крутым, а благоразумно замедлил подъем, двигаясь вверх зигзагами. Его юный товарищ, чувствующий себя в тенистой прохладе леса, как рыба в воде, никак не мог приспособиться к слишком медленному темпу и от нетерпения начал подпрыгивать.

— Спокойно, сударик мой, — без конца повторял ему Фрике, как будто тот мог его понять, — спокойно! Незачем вам прыгать, как козлику… Хотите доказать мне, что у вас имеются ножки? Я и сам знаю. А вам следовало бы знать, что гимнастическое упражнение, называемое подъемом в гору, весьма утомляет даже и в умеренных широтах, а здесь, в тропиках, и вовсе невыносимо. От этого упражненьица, мой азиатский гаврош [111] , ноги начинают подгибаться, грудь отказывается дышать, затылок наливается свинцом, мозги плавятся, пот льет градом, а пить хочется так, как потерпевшему кораблекрушение. Вы скоро в этом убедитесь.

Фрике не ошибся. Не прошло и четверти часа, как малыш, обливаясь потом, словно только что вышел из бани, умирая от жажды и изнемогая от усталости, сбавил шаг и пошел рядом со своим другом.

— Ну, разве я не был прав, говоря, что в благородном ремесле альпиниста не все состоит из одних роз? Хлебника вот нектара, — сказал Фрике, протягивая Ясе фляжку, в которой еще оставалось немного воды. — А главное, брось свои припрыжки, не то вскоре ляжешь на бочок, высунув язычок. Давай-ка передохнем пять минут.

Отдышавшись на толстом стволе тектоны, выступающем из земли, подобно спине крокодила, они вновь стали подниматься под непроницаемым куполом из листьев, постепенно накаляемых солнцем.

Несмотря на изумительную выносливость, Фрике чувствовал себя не в своей тарелке из-за усиливающейся жары и духоты — не было ни единого дуновения ветерка, и на равнине парилка была бы уже невыносимой.

Кроме того, он хорошо знал, что среди многих тягот, подстерегающих путешественника, подъем на лесистые горы — одно из самых ужасных испытаний.

Здесь же приходилось подниматься, находясь в атмосфере, более всего напоминающей мавританскую баню, и дело ежеминутно могло кончиться тепловым ударом.

Тот, кто не испытал ничего подобного, никогда не поймет, каких это стоит усилий и сколько приносит страданий.

Прошло еще четверть часа, затем полчаса.

Парижанин, как всегда полный неукротимой энергии, продолжал подъем — правда, все чаще останавливался, чтобы дать маленькому бирманцу возможность перевести дух.

Но вскоре малыш в полном изнеможении стал спотыкаться на каждом шагу.

— Дай-ка мне руку, — сказал, задыхаясь, Фрике, — я возьму тебя на буксир. Что, пить хочешь, не можешь больше? Ну, пей… Тут во фляжке еще что-то трепыхается, молиться на нее, что ли… Давай, давай, это все тебе… Черт возьми! Лихо ты заглотнул! Тянешь, как работяга, у которого глотка горит! Ну, пока хватит, потом получишь еще. А я уж как-нибудь перебьюсь.

Хотя на этот раз привал длился дольше, малыш поднялся с трудом, и было совершенно ясно, что идти он не сможет.

Фрике нежно вытер ему лоб, обмахнул куском коры, срезанной с тектоны, и дал сделать еще несколько глотков из фляжки. Затем, вручив малышу свой импровизированный веер, взял его под мышки и ловко посадил себе на плечи.

— Но, лошадка! — сказал охотник, ласково улыбаясь, хотя пот заливал ему глаза, а в горле как будто торчал кусок пакли. — Вот что значит необходимость! Вначале я едва ноги передвигал. Когда взял на буксир юнгу, дело пошло лучше. Теперь, когда несу его, шагается совсем легко. Нужно только не останавливаться, и тогда можно протянуть еще долго… Черт возьми! Тяжеленько становится… Хорошо, что у меня костяк крепкий, иначе развалился бы на куски. Мальчуган, бедняга, будто свинцом наливается. Ну, не киснуть! Вперед, парижанин, вперед, и чтоб никаких остановок… уж очень паршивое здесь место. А вот кружечку пивка я бы хватил с удовольствием!

Меж тем окаянный лес простирался всюду, куда хватало глаз, ничто не предвещало каких-либо изменений — все те же прямые толстые стволы тиковых деревьев вздымались вверх, и Фрике все так же поднимался в гору.

Если бы не этот подъем, юноша вполне поверил бы, что, как и накануне, кружит по одному и тому же месту.

Он не останавливался, боясь, что не сможет идти дальше, тяжело передвигая одеревеневшие ноги и уже почти ничего не соображая, только отирая время от времени багровое лицо. Думал он только об одном: двигаться вперед; страшился только одного: упасть, а значит, погибнуть самому и обречь на смерть малыша.